ожем запомнить и повторить до четырехсот слов за один присест, мы возьмем, чтобы вас не утомлять, только сорок. Этого достаточно, чтобы дать представление о возможности развития памяти за очень короткое время.
Следует указать, что в системе Гурджиева обучение редко бывает прямое, но почти всегда косвенное. Нужно иметь в виду, что все упражнения предназначены для развития быстроты ума и внимания, что опять-таки преследует фундаментальную цель гармонического развития ученика. Для развития памяти не дается никаких специальных упражнений; результаты достигаются обычной работой и упражнениями, способствующими развитию человека в целом».
В аудитории собрали около сорока слов и прочитали один раз ученикам на сцене, а те стали их повторять, и, насколько я мог судить, большей частью правильно, хотя многие слова были очень странными. Затем мадам де Гартманн, сидевшая среди публики, сказала: «Если сейчас вы дадите мне несколько чисел, я передам их с помощью внушения ученикам». Она повернулась лицом к бывшим на сцене ученикам и через несколько минут они начали повторять заданные числа.
Она продолжила: «Следующее упражнение состоит в передаче на расстояние названий или формы предметов по их виду. Мы попросим вас показать или назвать сидящей среди вас ученице какой-нибудь имеющийся у вас предмет. Затем ученики на сцене будут отгадывать его название или форму».
У меня была при себе цепочка от часов с маленьким редким нефритом «Тики», который я приобрел в Новой Зеландии. Я показал его ей, и ученики дали похожее описание, по которому его можно было узнать.
Когда это закончилось, м-р де Гартманн сказал: «Теперь я попрошу предложить той же ученице название любой оперы, которая когда-либо существовала в любой части света. Она передаст его мне, и я сыграю отрывок из этой оперы.Тем временем я попрошу сидящих в первом ряду соблюдать полную тишину». Затем он играл отрывки из нескольких опер, часть которых я никогда не слышал.
Все это время внимание аудитории было приковано к сцене. Зрители были полностью заинтригованы. Тут вышел м-р де Зальцманн с мольбертом и большими листами белой бумаги, а мадам де Гартманн вновь заняла место в зале. Орейдж сказал: «Мы вас просим сообщить, таким же образом, о любом создании, от мельчайшего микроба до самого крупного зверя, существующем сейчас или в доисторическое время, - будь то рыба, зверь или птица, - ученице, сидящей с вами. Она передаст это художнику на сцене, и он его нарисует». После этого м-р де Зальцманн с поразительной быстротой и точностью делал наброски животных и т.п. На этом демонстрация сегодняшнего вечера, длившаяся около четырех часов, подошла к концу.
Фокусы и полуфокусы привели меня в полное замешательство. В качестве «представления» они были гораздо труднее многого из того, что я видел в исполнении профессионалов. Можно было подумать, что ученики прошли курс магии; однако я испытал некоторое облегчение и изумление, когда увидел среди учеников двух своих знакомых еще по лондонскому клубу в 1917 году. И, тем не менее, это напоминало магию; как оказалось впоследствии, это и была магия - только настоящая магия.
Пока мы направлялись к выходу, я вспомнил, что демонстрация «настоящих явлений» не состоялась, и стал
раздумывать, почему это так. Лишь гораздо позже, многому научившись, я понял, что тогда действительно была весьма определенная демонстрация настоящих явлений.
В последующие дни я не мог ни о чем думать, кроме этих танцев и музыки; я никак не мог привыкнуть к чувству, что я нашел то, что так долго искал. Мысленно я возвращался к Христианину из «Путешествия пилигрима из сего мира в следующий», что было довольно естественно, поскольку моя семья воспитывалась на Джоне Бэньяне и на Библии, а родственники со стороны моей матери были земляками Бэньяна. Когда я был ребенком, его персонажи казались мне жителями соседней деревни. Я знал книгу почти наизусть, и, когда я воспроизводил ее в памяти, мне пришел на ум следующий отрывок:
И вот я увидел во сне, что большая дорога, по которой должен был подняться Христианин, была огорожена с обеих сторон стеной, и эта стена называлась Спасением. И по этой дороге вверх шел нагруженный Христианин, с большим трудом шел он, ибо на его спине была его ноша. Шел он так, пока не достиг небольшого возвышения, на котором стоял крест, а под ним, у основания возвышения, - гробница. И вот я увидел в своем сне, что когда Христианин поднялся к кресту, ноша его сорвалась с его плеч и упала, и покатилась, переворачиваясь, пока не достигла гробницы и исчезла в ее пасти и Я уже больше ее не видел. Христианин же был радостен и весел и сказал с облегчением: «Своей печалью Он подарил мне отдых, своей смертью дал мне жизнь». И он стоял некоторое время и дивился, ибо очень странно было для него, что вид креста избавил его от ноши. Он-смотрел на него до тех пор, пока ручьи слез не покатились по его щекам.
Я подошел к концу своих поисков. Да, но паломничество только началось.
Полтора дня нью-йоркские газеты отводили значительное место на своих страницах сообщениям о представлении. Одна из низкопробных воскресных газет посвятила ему две страницы, сопровождаемые снимками и фантастическими заголовками. Одна из статей была озаглавлена: «Великий Гармонизатор производит настройку». Другая, якобы описывающая жизнь в Приере, рассказывала о том, как ученики обычно собираются в полночь на большой лужайке и начинают дикий танец, а в самом разгаре среди них появляется Гурджиев с криками: «Танцуйте! Танцуйте! Танцуйте ради свободы!» Всегда найдутся журналисты, готовые вывалять в грязи самые благородные идеи ради того, чтобы подать сенсацию для воскресного читателя.
Но несмотря на сенсационные статьи, последующие демонстрации нашли дорогу к действительно думающим людям. Повсюду среди, как говорится, «занятых делом» или обсуждающих что-либо людей, темой для разговоров стало: «Вы видели танцы Гурджиева?» Некоторые говорили, что учеников загипнотизировали, другие - что те были запуганы, потому что никогда не улыбались; третьи жаловались, что танцы нельзя подогнать ни под какую категорию, чтобы можно было навесить ярлык и писать статьи о них или о «системе». Никто не получал удовлетворения, объясняя другим, что это такое. Это раздражало часть интеллигенции и вызвало бы насмешки с их стороны, если бы не высокое положение старших учеников Гурджиева. Орейдж обладал международной литературной репутацией, о м-ре де Заль-цманне Гордон Крэйг сказал, что в освещении сцены в сценических постановках тот разбирался лучше, чем кто-либо в Западном мире. Де Гартманн был перворазрядным музыкантом, а доктор Стьернвал был известным в России психиатром. Также и три молодые ученицы - англичанка, армянка и черногорка - числились среди лучших в Европе танцовщиц. Кто-то как-то сказал: «В системе должно быть нечто такое, что побуждает следовать за Гурджиевым столь разнообразные таланты». С другой стороны, один лондонец, читатель журнала «Нью Эйдж», сказал мне: «Грустно смотреть на то, как такой человек, как Орейдж, с его репутацией и дарованием, отказывается от своей литературной жизни в Лондоне, чтобы последовать за шарлатаном!» Одна леди, рассказывая мне о представлении, заявила: «Я полагаю, что м-р Гурджиев живет с Кэтрин Мэнсфилд в лесу под Фонтенбло и они зовут себя «лесными любовниками».
Мой первый личный контакт с Гурджиевым имел место за день или за два до представления. Я разговаривал с Джейн Хин, которая пришла в магазин, где я работал. Вместе с Маргарет Андерсон она редактировала и издавала журнал «Литтл ревю», который если и не являлся американским эквивалентом английского «Нью Эйдж», то имел сходные цели. Несколько минут спустя после ее ухода вошли Орейдж и д-р Стьернвал. В присутствий этих зрелых людей я сразу почувствовал себя зеленым юнцом. Вскоре я сделал другое, еще более разительное сравнение: прибыл Гурджиев, выглядевший очень необычно в своем черном пальто с каракулевым воротником и в каракулевой шапке. С искоркой, вспыхивающей в глазах, он принялся шутить с остальными. Затем он обошел кругом и очутился рядом со мной. Я оглянулся и был поражен выражением его глаз, глубиной заключенного в них понимания и сострадания. Он излучал огромную силу и «бытие», каких я не встречал ни у одного человека во всех моих путешествиях, и я видел, что по сравнению с ним д-р Стьернвал и Орейдж казались неопытными юношами.
Я чувствовал себя немного неловко и, как я имел обыкновение в таких случаях, пытался завести разговор. Подобрав экземпляр книги Успенского, я спросил: «М-р Гурджиев, вы читали это?» Он сделал рукой отрицательный жест и сказал: «Очень трудно». Я понял это в смысле, -трудно для него. Тогда я сказал: «М-р Гурджиев, я бы хотел, если у вас есть место, поехать к вам в Институт и работать там». Он ответил: «Места достаточно. Но необходимо также думать о жизни. Много молодых людей в Институте учатся для жизни. Один будет инженером. Он учится получать бумагу. В жизни очень необходима бумага».
Он посмотрел на меня как на юношу, погруженного в мечты, — мечты мысли, мечты чувства, мечты о женщинах, - которому жизнь в обществе, освобожденная от ответственности, кажется весьма подходящей, по крайней мере, для одной части моего существа. Это был единственный случай, когда я пытался говорить с Гурджиевым о книгах.
Я был разочарован тем, что интерес к идеям Института высказал только один из моих друзей среди интеллектуалов Кротона. Этим исключением явился художник Бордмен Робинсон. «Левые» были глухо враждебны. Но левые всегда настроены против идей, ставящих своей целью изменение внутреннего состояния человека. Они хотят изменять внешние условия, результаты. «Измените внешние формы правления, и все будет хорошо». «Лучшее еще впереди». Счастье для них находится в будущем. Но как сказал Поуп: Надежда вечно жива в человеческой груди; Нет для человека блаженства, оно всегда грядет.
Я говорю об этом потому, что до того времени я жил среди «интеллигенции», разделял ее воззрения и был на пути к тому, чтобы стать закостеневшим в своих устарелых понятиях интеллектуалом.
Почти каждый вечер Гурджиев встречался с группами людей. Он не читал лекций в обычном понимании, а вел непринужденные беседы, состоявшие, главным образом, из вопросов и ответов. Как-то раз, во время встречи на квартире у Джейн Хип, мне было трудно удерживать свое внимание на разговоре; оно беспрерывно обращалось на приятную молодую женщину, сидящую недалеко от меня: и я испытал легкое потрясение, когда в ответ на чей-то вопрос Гурджиев заговорил о сне и о внимании. Указав на меня, он сказал: «Этот молодой человек, например, не обладает вниманием; более чем на три четверти он спит». Я очнулся от своих грез и стал внимательно относиться к происходящей беседе.
Кто-то спросил его: «Как мы можем добиться внимательности?» Он сказал (я не буду пытаться, за исключением
некоторых случаев, воспроизводить его ломаный английский язык): «Вообще, вниманием обладают немногие люди. Внимание можно разделить на две или на три части. В этой работе вы должны попробовать добиться внимательности. Только когда вы добьетесь внимательности, вы сможете начать наблюдать над собой и познавать себя. Вы должны начинать с малого».
«С чего же мы должны начинать?»
Гурджиев: «У вас нервные, беспокойные движения, заставляющие людей считать вас недотепой и думать, что вы не имеете власти над собой. Первым делом вам надо видеть эти движения и останавливать их. Если вы работаете в группе, это может помочь; даже ваша семья может помочь вам. Тогда вы сможете прекратить эти беспокойные движения. Сделайте это своей целью, и тогда потом вам, возможно, удастся добиться внимательности. Это пример делания. Всякий, когда он приступает к этой работе, хочет начать с больших дел. Если вы начнете с больших дел, вы никогда ничего не сделаете. Начните сперва с малого. Если вы хотите играть мелодии и начнете играть их без большой практики, вы никогда не сумеете сыграть настоящие мелодии, а своей игрой доведете людей до того, что они вас возненавидят. То же самое и с психологией. Чтобы до...
Продолжение на следующей странцие...
