во Франции, эта работа ничего для меня не составляла, а в таких условиях была даже приятной. Но мне все еще предстояло открыть, как работать, хотя бы наполовину, сознательно.
Выполняя движения по вечерам, я испытывал такое физическое, эмоциональное и умственное удовлетворение, какого мне не случалось испытывать никогда раньше, даже участвуя в народных танцах крестьян Центральной Европы и России. В этих танцах было нечто новое, что не было ни народным, ни классическим искусством и, все-таки, входило в оба вида; бальные танцы и джаз, которые были недавно моей страстью и в которых я считался недурным партнером, казались теперь пустыми и бессмысленными, даже недостойными человека. С течением времени я лучше изучал движения и танцы и чем большее удовольствие доставляли мне хорошие классические танцы, народные танцы и балет, тем меньше мне нравились «современные танцы». Возможно, это было одним из самых незначительных удовольствий, которые я подсознательно боялся потерять. Кстати, когда я пробыл в Приере около месяца, один из моих давнишних друзей, с которым я работал в России, молодой князь М., пригласил меня провести вечер в кабаре на Монпарнасе, и, хотя мне было приятно его общество и общество его друзей, атмосфера э.того места и танцы заставили почувствовать меня больным и разбитым.
Наша повседневная жизнь следовала установленному распорядку, который редко менялся. К подъему звонил колокол на башенке в половине седьмого. Завтрак состоял из больших ломтей поджаренного хлеба с кофе; затем шла работа в саду, или в лесу, или в доме. Обеденный перерыв был с половины первого до двух. Чай подавали в четыре, а ужин - в половине седьмого; движения и танцы продолжались до десяти или одиннадцати часов. В течение дня м-р Гурджиев проводил общие беседы и частные беседы с отдельными учениками.
Несколько дней спустя после моего приезда один из учеников показал мне окрестности. Замок был подарком Людовика XIV мадам де Мэнтенон. Он был построен частично из развалин старого монастыря, от которого осталось лишь несколько каменных глыб; на одной из них я смог разобрать только «К вящей славе Божией». Замок перешел во владение мэтра Лабори, адвоката Дрейфуса, у душеприказчика которого Гурджиев в 1922 году купил дом вместе с мебелью и картинами; некоторые из картин принадлежали кисти Розы Бонер.
Внутри и снаружи дом обладал прекрасными пропорциями. Он производил впечатление довольства и благополучия. Через парк при замке, занимавший площадь в тринадцать акров и опоясанный высокой стеной, протекал ручей из Авона. Ряд небольших домиков, скрытых от замка за деревьями, назывался Параду; здесь жили мать Гурджиева и его замужняя сестра, а также брат Дмитрий со своей семьей, д-р и м-м Стьернвал и супруги де Зальцманн. За Параду находилась разрушенная оранжерея, а за ней - дом-студия.
Студию построили ученики примерно восемнадцать месяцев назад из материалов, оставшихся от старого ангара. Дом имел форму также дервишей. Стены и пол были земляные. Внутри над входом проходила небольшая. галерея со скамейкой, а вокруг галереи размещалась коллекция струнных инструментов и барабанов с Ближнего и Дальнего Востока; на стенках висели несколько дипломов или аттестатов, написанных восточными письменами, которые в разное время получил Гурджиев. Пол в доме-студии (доме Учения) был выстлан коврами из Пореми, Афганистана и других восточных стран, на стенах также висели ковры. Внутри, направо от входа, находился ящик с драпировками - место, где обычно сидел Гурджиев. Вдоль стен дома помещались сидения для зрителей, отделенные от свободного пространства раскрашенной деревянной перегородкой. В дальнем конце помещался земляной помост для движений, покрытый лино-
леумом, а перед ним - небольшой фонтанчик. Стекла в окнах были цветные и радовали глаз гармонией красок; по стенам были рассеяны афоризмы или поговорки, написанные почерком, напоминавшим турецкие или персидские письмена. Там царила атмосфера как в святом месте, вызванная отчасти воздействием данного сочетания красок на чувства и ощущения (ибо Гурджиев знал, как произвести определенный эффект посредством красок, так же как и звуками и движениями) и отчасти вибрациями учеников, которые занимались там священными танцами и движениями.
Меня проводили через цветник, стоявший тогда в полном цвету, к плавательному бассейну; у его бортика поднимался застекленный балкон. Дальше начинались огороды, за ними снова шел парк с аллеями и дорожками. Это место было проникнуто красотой, достоинством и очарованием, и во всем царила такая атмосфера, какая бывает в старинной церкви или монастыре, и при этом полная жизни и энергии.
Мы прошли мимо группы игравших вместе детей - там были Николай Стьернвал, пятилетняя Буссик Зальцманн, некоторые племянники и племянницы Гурджиева и м-м Зальцманн со своим шестимесячным сыном Мишелем в детской коляске. Наш обход закончился у коровника. Мне было любопытно взглянуть на него, поскольку я знал Кэтрин Мэнсфилд по Лондону, когда она и Дион Миддлтон работали с Котелянским над «Подписью», а Орейдж напечатал в «Нью Эйдж» ее первый рассказ. Это он, как она говорила, научил ее писать. Орейдж предложил ей поехать в Приере. Она провела там несколько дней и еще не решила, останется ли она там. Она увидела Гурджиева в Париже; м-р Пиндер служил им переводчиком. Гурджиев серьезно сказал ей, что если она хочет продлить свою жизнь, то ей нужно жить в теплом, сухом климате. «А сколько я смогу еще прожить?» - спросила она. "Не знаю», - сказал он. Она немного подумала и ответила: «Нет. Если вы мне позволите, я вернусь и проведу остаток жизни в Приере».
Когда Кэтрин Мэнсфилд возвратилась в Приере, Гур-ДЖиев сказал, что она должна проводить много времени в коровнике, так как эманации животных и их испарения помогутей. Над стойлами в коровнике соорудили помост, м-р де Зальцманн расписал стены и двери яркими картинками. М-с Мери обычно лежала здесь в шезлонге и наблюдала за Дойкой коров или рассматривала рисунок эннеаграммы на потолке. М-р де Зальцманн нарисовал также некоторых учеников, и, поскольку считается, что каждый воплощает в своем типе какое-либо животное или птицу, он придал соответствующую форму их лицам и телам. У Орейджа было тело слона, у другого - тело осла, у третьего - голова пуделя, У четвертого - голова грифа. Молодой помолвленной паре он пририсовал головы горлиц и т.д. Никогда коровник не выглядел таким веселым, красочным и интересным.
Одна из молодых женщин, ухаживающих за Кэтрин Мэнсфилд, рассказала мне, как та была благодарна Гурджи-еву. «Если бы я уехала из Приере я жила прежней жизнью, ~ говорила она, - я бы вскоре умерла от тоски. Здесь, во всяком случае, я живу внутренней жизнью и вокруг меня живые люди. И здесь я не писательница Кэтрин Мэнсфилд, - а просто мисс Мери, больная женщина, за которой ухаживают без лишней суеты и сентиментальности. И еще одно: здесь я, наконец, вижу то, что всегда хотела видеть, - людей, являющихся самими собой, а не играющих какую-то роль в маске». Она приближалась к своему концу, когда малейший УДар мог оказаться роковым и - ее волновала лишь мысль о приезде Дж.М.Мэрри в Приере, потому что она говорила, что тот никогда не поймет, что это для нее значит. Она умерла вскоре после его призеда. Она говорила, что Гурджиев и его люди делали для нее все возможное и что она достигла большего понимания себя и других за свое краткое пребывание в Приере, чем за всю свою предыдущую жизнь. И все-таки люди продолжают говорить и писать о «шарлатане» из Приере, который стал причиной ее ранней смерти. Я был
тогда в России и написал Мэрри только одной фразой: «К.М. держалась превосходно». Разумеется, она держалась не превосходно, но ее искорка солнечной энергии наделила ее пониманием, в особенности, женщин. К сожалению, ее почитатели хотели видеть в ней чуть ли не ангела и Мэрри поощрял это желание.
По-видимому, Гурджиев и несколько учеников приехали в Париж из Хеллерау, где они пробыли некоторое время, а с ними — некоторые из лучших учеников Жака Далькроза, которые увидели танцы Гурджиева и поняли, что эвритмия, хотя она и заложила фундамент для изучения движений, была детским садом по сравнению с этим. Гурджиев тотчас по прибытии в Париж начал репетиции для представления. Он сам сделал эскизы для костюмов и раскроил их; шили их ученики. Первое представление в Париже давали в театре на Елисейских полях, но хотя театр был заполнен, никто из присутствующих французов не заинтересовался настолько, чтобы стать учениками; они ждали еще двадцать лет. Когда Дягилев, будучи другом м-ра де Гартманна, приехал в Приере, он был настолько поражен танцами и движениями, что сделал еще несколько посещений. На представление из Лондона приехали некоторые ученики Успенского и другие лица, и сама м-м Успенская помогала в приготовлениях. Большая часть денег для этой стадии деятельности Гурджиева пришла из английской группы Успенского, членами которой являлись д-р Морис Николь с супругой, а также Клиффорд Шарп, редактор журнала Нью Стейсмен со своей женой, д-р Дж.М.Олкон и д-р Джеймс Юнг. Позже на встречи приходили д-р Мэри Белл, Сиджернон Блеквуд, Дж.Бирсфорд и Д.Митринович.
Почти все первые двенадцать или около того из перечисленных людей занимали выдающиеся места каждый в своей области и были читателями или сотрудниками газеты Орейджа «Нью Эйдж». Гурджиев посетил лондонскую группу и отобрал несколько учеников для Приере; но тут надолго
задержались только Орейдж и трое-четверо других. К моему приезду (в Приере) все англичане, за исключением Орейджа, двух-трех женщин и одного или двух молодых людей, уехали и вернулись к своим делам или к работе с Успенским. Дочь мадам Успенской со своим маленьким сыном все еще оставалась в Приере.
Изведав к тому времени почти все виды тяжелого физического труда и тягот в качестве солдата, матроса, фермера, чернорабочего, я считал, что Приере ничему меня не научит в этом отношении. Однако мне потребовалось не более двух или трех недель, чтобы понять, что мне все еще многому надо было учиться; осознать, что я не знал, как выполнять физическую работу - как человек, а не как машина. Мне сказали «дробить камни», и вместе с четырьмя девушками я провел десять дней, разбивая известняк на маленькие кусочки размером с орех. Это составляло контраст с работой в тенистых лесных аллеях с мужчинами; на жарком солнце она стала монотонной, отупляющей и утомительной, и мои чувства восстали. Я работал судорожно и нервозно. Однажды мимо проходил Гурджиев с доктором Стьернвалом. «Почему вы так нервно работаете?» - спросил он. «Это последствия войны», — ответил я. «Нет, — сказал он, — я думаю вам всегда это нравилось. Понаблюдайте за Гертрудой, посмотрите, как она работает. Все ваше внимание уходит на стрелки часов, на ожидание сигнала к обеду». На следующий день д-р Стьерн-вал сказал мне: «Вы знаете, м-р Гурджиев говорит, что нам нужно учиться работать как люди, а не как простые чернорабочие. Как люди, а не как машины. Попробуйте экономить свою энергию, пока вы дробите камни. Вы теряете много энергии на отвращение к тому, что вы делаете. Составьте список из тридцати или сорока слов на иностранном языке и заучивайте их, пока работаете; в то же самое время пытайтесь ощущать свое тело и отмечайте, что вы делаете».
Я стал сознавать, что когда Гурджиев говорил что-либо, то это запечатлевалось не только в уме, но и в чувствах таким
образом, что нельзя было иначе как серьезно об этом думать. Вскоре после того, как я сделал усилие, чтобы выполнить это простое упражнение, в моем отношении к монотонному труду стала происходить перемена. Часть энергии, которую я напрасно терял на отвращение, продуктивно использовалась для самого себя. Работа стала даже приносить удовлетворение. Несколько дней спустя Гурджиев опять проходил мимо и взглянул на меня. На следующий день мне дали другое занятие — помогать молодым людям поливать дальний сад. Воду нужно было носить за сотню ярдов из ручья за южными воротами, на что уходило целое утро. Однажды я заметил, что ручей протекал по ту сторону высокой стены,...
Продолжение на следующей странцие...
