ого беседовать с любым, кто хотел его видеть и выпить с ним кофе.
Оставаясь в Пиере, он ежедневно ездил в Фонтенбло выпить кофе и встретиться с людьми в кафе «Генрих II», и раз в несколько недель он, захватив с собой учеников, совершал на своем автомобиле поездку в какую-либо часть Франции.
Даже сидеть рядом с ним, когда он говорил по-русски с другими, было поучительно. Как один из риши он излучал энергию и насыщал жизненной силой. Подобно тому, как маленькая электрическая машина может быть заряжена энергией просто находясь рядом с более мощной машиной, так и человек мог намагнитизироваться будучи рядом с Гурджиевым через его силу и «бытие».
Пробыв некоторое время в Приере, я стал думать про своего деда. Эта ассоциация впервые была вызвана портретом отца Гурджиева, о котором он пишет во второй серии своих книг: «Встречи с замечательными людьми». Мой дед и отец Гурджиева были очень похожи, и, хотя мой дед был типичным англичанином в пожилом возрасте, он выглядел как русский священник. Он был «необразованным» фермером и работал вместе со своими домочадцами. Кроме нескольких старых книг, таких как «Путешествие пилигрима» и Библия,
он читал мало, хотя обладал значительным запасом мудрости, которая передалась ему через длинную линию фермеров-йоменов. Он не был дельцом и не разбогател как его брат, тоже фермер; он никогда не использовал слабости других. Он помнил огромное количество поговорок, которые собрал отовсюду. Когда я их слышал в юности, они -произвели небольшое впечатление на мое сознание, но подсознательное воздействие, должно быть, было значительным, так как мало-помалу я стал их вспоминать, поскольку они подходили к моему теперешнему образу жизни. Я подозреваю, что некоторые из них он позаимствовал и у Джорджа Герберта. Среди нихбыли-следующие:"
Делая, мы учимся.
Тот, кто жалеет другого, вспоминает себя.
Никогда нельзя вернуть долг Богу, родителям и учителю.
Боже, сохрани меня от четырех домов: заимодавца, игрока, больницы и тюрьмы.
Дома законников построены на головах дураков.
Врач обязан своим пропитанием пациенту - пациент обязан ему только деньгами.
Из мешка можно вытащить только то, что там есть.
Кто не подумал дважды, тот плохо подумал.
Никто не знает тяжести чужой ноши.
Что один день дает, то другой отнимает.
Кому тепло, тот думает, что-и всем так же.
Трое помогающих друг другу несут ношу шестерых.
Люби ближнего своего, но не сноси своего забора.
Никто не бывает дураком все время, но каждый бывает в дураках временами.
Чем выше взбирается обезьяна, тем больше она выставляет свой зад.
Никому не советуй жениться или идти на войну.
Рука руку моет, но обе моют лицо.
Перед женитьбой держи глаза широко раскрытыми, после женитьбы - полузакрытыми.
Не было бы великих, если бы не было малых.
Когда лиса начнет проповедовать, не спускай глаз с гусей
Среда пришла - полнедели миновало.
Иметь много денег - быть в страхе, не иметь вовсе -испытывать горести.
Сытый голодного не разумеет.
Не считай человека другом, пока не съел с ним пуд соли.
Укажи доброму человеку на его ошибку, и он обратит ее в добродетель, дурному человек - и тот ее удвоит.
Ничто не сохнет быстрее слез.
Всю мою жизнь мои дед и бабка просто в силу своего существования имели на меня большое влияние; изучение идей Гурджиева и работа по его методу заставили меня осознать, каким важным было это влияние
Движения и танцы были крайне интересны. Я не находил их трудными в том смысле, что и некоторые люди, однако, как и со всем прочим, что я приобрел в обыденной жизни, я должен был начинать с самого начала л забыть то, чему учился. У меня отняло много времени научиться ощущать и чувствовать каждое движение, жест, позу. Это казалось такой простой вещью - ощущать, - но, будучи англичанином, воспитанным на физической тренировке и армейской муштре, я нуждался в постоянных напоминаниях, чтобы «ощущать» свое тело. Первое «обязательное» движение я начал выполнять-так? как если бы это была серия физических рывков/В конце концов Гурджиев сурово отчитал меня перед всеми, отчего я так огорчился, что сошел с платформы и сел внизу. Нерез несколько минут подошел ко мне он и спокойно объяснил что-то. Я вернулся на свое место в классе, и с этого времени я стал кое-что понимать во внутреннем значении
танцев, используя каждую свободную выдавшуюся минуту для практики.
Со временем я стал принимать участие в «Посвящении жрицы» и почувствовал, что участвую в религиозной церемонии - как и было на самом деле. Нашими учителями были м-м де Зальцманн, м м Галумян и м м Ольга Ивановна X — соответственно, француженка, армянка и черногорка Я стал учиться быстро и вскоре, выполняя все обязательные движения,' участвовал в больших танцах Нам аккомпанировал Гартманн на старом пианино, которое под его пальцами производило волшебную музыку Когда Гурджиеву требовалась новая пьеса, он подбирал ее на пианино одним пальцем, дополняя ноты насвистыванием Затем Гартманн начинал играть мелодию и постепенно заполнял гармонию, а Гурджиев не отходил от него ни на шаг, пока не добивался желаемого звучания. Он не давал Гартманну передышки, пока все не выходило как следует. Только такой прекрасный музыкант, как Гартманн, мог создавать подобную музыку, и то он, по крайней мере однажды, счел ситуацию настолько невыносимой, что когда Гурджиев обрушился на него, встал из-за пианино и покинул студию.
В это время были разработаны движения из тридцати жестов. Гурджиев вызвал к себе трех учителей, показал им с пояснениями движения несколько раз, задал Гартманну мелодию, а потом пошел и сел внизу. Они тут же принялись работать над движениями и спустя короткое время - меньше чем через час - обучали им нас. Но нам, молодым ученикам, потребовалось затратить много часов, работая над ними, прежде чем мы смогли удовлетворительно их выполнить.
Как и всякое великое искусство, танцы и движения были более современные, тогда как корни их уходили в прошлое.
Однажды я с удивлением обнаружил, что впервые в жизни здесь, в Приере меня не тянуло куда-то еще. Смутное беспокойство, отравлявшее мою жизнь, более не существовало. Здесь я нашел все, к чему стремился. Не то чтобы я не
страдал по временам, но только страданием другого рода. Если, по большей части, оно и не было произвольным страданием, то, по крайней мере, перестало быть чисто автоматическим. Все же бывали времена, когда я чувствовал, будто бремя страданий всего мира лежало у меня на душе. Увидев меня как-то раз в таком состоянии, Гурджиев предложил мне пойти в кафе в Фонтенбло на чашку кофе. Изредка поглядывая на меня, он сказал присутствующему там Орей-джу: «Орейдж, когда кажется, что дела идут из рук вон плохо, они обычно несколько улучшаются». Дело обстояло так, как если бы часть его сил была направлена на меня и мой дух воспрянул. Кроме «спасибо» за кофе я не вымолвил ни слова, пока не вернулся в Приере. Но плохое настроение, депрессия, которые порой продолжались' целыми днями, исчезли.
Гартманн рассказал мне, что когда они были на Кавказе, он заболел тифом и приступ болезни был таким сильным, что его случай считался безнадежным. «Но вы знаете, - сказал он, — однажды пришел я в сознание и увидел, как Гурджиев склонился надо мной и по лицу его стекает пот. Казалось, он направил на меня все свои силы. Он дал мне кусок хлеба и ушел. Я сел, стал есть и понял, что он спас мне жизнь».
В другой раз, в том же кафе в Фонтенбло «Генрих II», он беседовал по-русски с Гартманном, Стьернвалом и Зальцман-ном, а мы с Орейджем переводили на английский. Затем он заговорил с Орейджем об индюках и, глядя на меня, сказал с улыбкой: «Он ни павлин, ни ворона, он индюк». Видя, что я не понимаю, он кивнул Орейджу, который сказал: «Отличительная черта индюка — то, что он всегда пыжится, пускает пыль в глаза не только перед другими, но и перед собой, когда он один».
Должно быть, у меня на лице выразилось неудовольствие, так как Гартманн сказал: «Я бы хотел заметить, что хотя м-р Гурджиев много разного говорит об индюках, ему эта птица очень нравится ». Только гораздо позже я осознал в себе
эту черту и научился наблюдать ее беспристрастно и даже не без юмора. И, окидывая взглядом свою жизнь, я вижу, как даже в раннем детстве эта «индюкообразность» проявлялась в попытках выглядеть для себя и других « кем-то », а не просто ничтожеством. Теперь я мог видеть в себе индюка и он перестал пыжиться.
Один раз за обедом Гурджиев вновь заговорил об оплате, о разных способах оплаты, об оплате труда, которому обязывает появлением на свет долг перед природой. Он сказал: «Вы платите мне за то, что вам позволяют работатьздесь. Но работая здесь, вы узнаете и почувствуете, как живут девять десятых всего мира. Работая физически надлежащим образом, вы сможете многое приобрести, в понимании. Если вы помогаете своему ближнему, вам, в свою очередь, придет помощь, - может быть, завтра, может быть, через год, может быть, через сотню лет. Но вам обязательно помогут. Природа должна выплачивать долги, это является законом. Если вам нравится ваша работа, мы немедленно получаем вознаграждение в виде удовлетворения. Если работа вам не нравится и мы совершаем усилие, награда должна прийти, но позднее. Это математический закон, и вся жизнь построена на математике. Настоящее есть результат прошлого, и будущее станет результатом настоящего. Все живое должно бороться. Бросая взгляд в прошлое, мы обычно вспоминаем трудные времена, время борьбы, но борьба — и это жизнь».
Кто-то спросил, почему мы рождаемся и почему умираем?
Он сказал: «Вы хотите знать? В действительности, чтобы знать, вам нужно пройти через страдание. Вы должны научиться страдать не так, как вы сейчас страдаете, а осознанно. В настоящее время вы не умеете страдать ни на один франк, а чтобы немного понимать, вам нужно страдать на миллион франков».
Другому, задавшему вопрос об отрицательных эмоциях, он ответил: « Каждая дурная мысль и чувство отражаются на
всу, на других и на мне, а дурные мысли и чувства сокращают жизнь».
Среди афоризмов на стенах студии (Дома Учения) были такие: «Здесь нет ни англичан, ни русских, ни евреев, ни христиан, а есть только стремящиеся к общей цели - стать способными делать»
«Энергия, производимая сознательной работой, немедленно преобразуется для нового употребления; энергия, производимая механически - теряется навсегда».
«Здесь мы можем только создавать и направлять условия, но не помогать».
«Чем труднее условия жизни, тем больше возможности для продуктивной работы — если вы работаете сознательно».
Гурджиев редко применял слова «система», «метод», «самовспоминание», «саморазвитие» Любые термины закостеневают; путем постоянного использования формирующим центром они становятся бессодержательными. Жизнь в При-ере сама по себе была для нас процессом постоянного напоминания - вспоминать себя, наблюдать себя, отмечать, что мы делаем, как двигаемся, говорим, чувствуем, думаем Такие условия создавали для нас возможность растворить свои прежние личности так, чтобы могла расти сущность и наша собственная индивидуальность заняла бы место личности, которая нам не принадлежала. Один афоризм гласил: «Вы попали сюда, осознав необходимость борьбы с собой, поэтому благодарите каждого, кто предоставляет вам эту возможность».
Здесь не было «запланированных» лекций и бесед. Гурджиев мог беседовать где угодно в любое время. Следовало быть Постоянно начеку, когда он находился поблизости, с тем, чтобы не пропустить чего-нибудь, и мы научились «чувствовать», когда он собирается сесть и начать беседу. То же самое относилось к музыке. Он мог вызвать Гартманна играть в любой момент, утром или вечером, в студии или в гостиной Когда нас оповещали об этом, мы оставляли свою
работу в лесу, собирались в дом, садились и слушали и при этом никто не погружался в эмоциональные грезы, как вообще-то бывает при слушании музыки
Однажды, во время отдыха в лесу, когда от костра вился синий дымок и тишину нарушали только слабые всплески...
Продолжение на следующей странцие...
