оятельно, хотя и медленно, и вновь ставил нам задачи.
Мне велели работать с Ольгой Ивановной; мы распиливали двуручной пилой бревна на зиму и складывали дрова в сарае. Она рассказала о жизни на Кавказе с Гурджиевым. В Тифлисе он спросил ее, есть ли у нее желание, настоящее желание. Она сказала: «Я хочу бессмертия». Он сказал: «Что вы сейчас делаете?» — «Я присматриваю за своим домом и прислугой», - ответила она. «Сами вы работаете? Готовите, присматриваете за ребенком?» - «Нет, это делает для меня прислуга». - «Вы ничего не делаете и хотите бессмертия! -сказал он. - Но оно не придет по ж'еланию, но посредством особого рода работы. Для бессмертия вы должны работать, прилагать усилия. Теперь я вам покажу, как надо работать. Сначала отпустите прислугу и начните все делать сама».
«Он, действительно, показал мне, - добавила она, - он показал мне, как надо делать обыденную работу не как прислуга, но работать и, в то же время, применять его метод».
В течение двух недель мы работали пильщиками и каждый день подходил Гурджиев и наблюдал за нами. Он обычно беседовал несколько минут с Ольгой Ивановной, а затем переходил к другой группе. Насколько я мог понять из их беседы, речь шла о ее планах на будущее; позднее она уехала вместе со своей маленькой дочерью Светланой в Америку, где со временем стала миссис Фрэнк Ллойд Райт. На протяжении последующих четырнадцати лет я видел ее всего один раз, да и то только несколько минут. Как и все женщины, которые действительно работали с Гурджиевым, она была замечательной и необыкновенной; она обладала чем-то внутренним, у нее была индивидуальность, и она не сидела сложа руки.
Этот эпизод с пилением дров произвел на меня большое и длительное впечатление из-за того, что случилось в конце и что, в свою очередь, явилось результатом многомесячной
работы. Я стал замечать, что испытываю нечто необычное, выполняя эту физическую работу, нечто, чего я никогда не испытывал за долгие годы своей трудовой жизни. Затем, когда Гурдлсиев во время своего ежедневного обхода наблюдал, как я ношу дрова и пилю их, что-то во мне сказало: «Я ощущаю себя, я вспоминаю себя». Это ощущение растущего самосознания сопровождалось чувством настоящей радости. Затем он сказал: «Достаточно, я думаю, вы теперь очень хорошо умеете работать с деревом. Я дам вам новую задачу».
Эта ничего не значащая на первый взгляд фраза и то, как она была сказана, сыграла для меня решающую роль. У меня возникло, как говорится, «сознание греховности» — осознание того, что до сих пор моя жизнь была полностью механической и автоматической; теперь же казалось, будто волшебник сказал мне: «Покинь образ машины и прими подобающий тебе образ человека». Это было моим первым посвящением, а слова Гурджиева - сопровождающим его обрядом. Свершилось таинство. В тот день за обедом, оглядывая своих товарищей, я увидел их и себя в новом свете и вспомнил отрывок из истории о Золотом Руне: «Когда аргонавты возвратились на корабль после того, как приняли участие в самофракийских мистериях, они показались Атланте и Мелеагру подобными богам, а не людям, вокруг головы у них сиял легкий нимб света. Но когда они побыли на корабле и надели свои обычные одежды, сияние исчезло - они опять были людьми, но переменившимися».
Однажды м-м де Гартманн сказала нам, что Гурджиев собирается поехать на лечение и что если кто-либо ил нас хочет с ним поговорить, то может это сделать сегодня утром. К тому времени из нас, молодых учеников, осталось восемь человек, все американцы. Я очень нервничал, не зная, что спросить, и все же не желая упускать такой случай. Мы сидели на траве под ярким осенним солнцем и ждали. Наконец, он вышел и медленно прошел к своему креслу. Мы вставали и подходили к нему один за другим. Я откладывал
свою очередь насколько возможно, так как в голове у меня было пусто, но когда я поднялся, вопросы пришли мне на ум и, сидя у его ног, я сказал: «М-р Гурджиев, я хотел бы остаться в Приере, но у меня есть договоренность основать свое книжное дело в Америке; кроме того, я хочу жениться, хотя в данный момент у меня и нет никого на примете. И я также хочу помогать другим». - «Все это может быть полезным. - сказал он. - Весьма необходимо зарабатывать деньги на жизнь. Вы отправитесь и начнете свое дело, а потом, возможно, мы войдем в дело вместе. Относительно женитьбы: сперва вы должны отличать между женщиной и женой. Жена — навсегда, женщина - временно. Если вы женитесь сейчас, возможно, брак окажется непродолжительным. Может быть, позже. Кроме того, прежде чем вы сможете помогать другим, приносить другим настоящую пользу, вы должны узнать себя и быть в состоянии помочь себе. Сейчас вы эгоист, думаете всегда о себе. Вы должны научиться быть эгоистом ради хорошей цели, тогда вы сможете стать подлинным альтруистом и помогать другим».
Это было все, но сила, скрытая за этими словами, очистила мой затуманенный мозг и ум от сентиментальности, «легкой эмоции, отягощенной путаницей в мыслях», накопившейся с годами по поводу взаимоотношений полов и «добрых дел». Когда он вернулся в дом отдохнуть, я пошел через лес, размышляя над его словами.
Гурджиев уехал на следующий день и я не видел его до следующего лета. Наступил ноябрь, похолодало. Студия была закрыта, мы расчистили английскую столовую и стали там отрабатывать движения и даже разучили несколько новых обязательных.
Я вернулся в Лондон в конце месяца, чтобы выполнить свои деловые обязательства. Мой старый друг Уолтер Фул-лер, который был тогда литературным редактором еженедельника «Уинли Вестманстер», пригласил некоторых людей послушать мой рассказ о жизни в Приере. Из этого ничего не
вышло, ибо я не смог дать им вразумительную картину тамошней жизни, системы и метода обучения. Они чувствовали, что меня больше не интересует то дело, ради которого мы вместе работали, - социализм, социальные реформы, образование. «А ваши опыты, по-видимому, не сделали вас счастливее», - добавили они. Они продолжали трудиться ради общего блага, говорить другим, что им сделать, но я не вижу, чтобы жизнь человека с тех пор улучшилась, будь то его внутренняя или внешняя жизнь. Большим препятствием для хорошей жизни является высокомерная позиция так называемых «интеллектуалов», с одной стороны, и бюрократов, с другой стороны, независимо от их национальности или убеждений - тех, кто убеждены, что все знают и хотят наставить других на путь истинный. И они всегда заблуждаются. В некотором смысле мы все таковы и должны оставаться такими, пока не сможем заглянуть внутрь себя и смотреть правде о себе в лицо. Как говорят суфии: «Сколько бы знаний не имел человек, покуда он не познал себя и не признался себе, что на самом деле ничего не понимает, все, что он приобрел, будет подобно «ветру в его руках».
Семена были посеяны во мне и стали прорастать, но, как известно каждому садовнику, часто проходит много времени между прорастанием и пусканием побегов, между пусканием побегов и превращением в растение, и еще больше времени до того, как появится дерево с цветами и плодами. Становление нового и развившегося человека - еще более длительный процесс.
НЬЮ-ЙОРК И ФОНТЕНБЛО 1925-1926
В конце ноября 1924 года я вернулся в Нью-Йорк, снял квартиру на Вашингтон Сквер и приступил к осуществлению своей прихоти иметь собственный книжный магазин. Я устроил его на 47 улице (стрит) в старом закопченном каменном здании. Дважды в неделю я ходил в группу Орейджа, которая собиралась на квартире у одного психоаналитика, заинтересованного в этих идеях. К группе присоединилось много людей, и мы перебрались в «маленькую галерею» Джейн Хип на углу Пятой Авеню и 11-й улицы. В конце концов, Мюриэль Дрейнер, одна из блестящих светских женщин Америки, предложила свою квартиру на восточной 40-й улице и наша большая группа продолжала собираться там. У Орейджа были другие группы, собиравшиеся в других местах. Среди членов одной из них были Герберт Кроули, редактор журнала «Нью Рипаблик», и Джон О Хара Кос-грейв, литературный редактор газеты «Нью-Йорк Уорлд». Наша группа состояла из тех, кого в Англии называют интеллектуалами из среднего класса, по большей части молодых людей, преуспевающих в своей обычной жизненной карьере, профессии или бизнесе. Туда также входили один или двое довольно богатых людей. За каждое занятие мы платили по два доллара. Существовали также классы движений и танцев, организованные миссис Говарт и мисс Лиллард, которые провели в Приере два последних года. Классы мы тоже оплачивали по два доллара за урок, а более состоятельные ученики платили больше. Все ясно понимали, что каждый должен платить сообразно своим средствам. Большинство учеников также находили способы доставать деньги для Приере с помощью побочной деятельности помимо своей основной работы. В нашей рруппе было от пятидесяти до шестидесяти человек.
Номинально занятия у Орейджа начинались в восемь часов. Обычно он входил около девяти, но этот промежуток давал нам возможность спокойно усесться и расслабиться или поговорить с теми, с кем у нас не было возможности ветре титься в течение недели
«Ну с, - обычно говорил Орейдж, - вопросы есть?» После паузы кто-нибудь обычно задавал вопрос и он отвечал. Раз начавшись, вопросы текли потоком. Каждый спрашивал в соответствии со своим типом и своим уровнем понимания -или непонимания, - и каждый получал соответствующий ответ. Эмоционально-инстинктивный тип наподобие моего воспринимал все некритично, посредством чувств, и требовал как можно больше сведений. Ментальный тип, наподобие С., должен был получить интеллектуальные объяснения по каждому пункту; он все продолжал и продолжал ставить вопросы, несмотря на чьи-нибудь протесты: «Ради бога, хватит, С.», в то время как Орейдж с бесконечным терпением пытался дать ему возможность почувствовать и ощутить что-либо. Мне он обычно указывал на необходимость больше думать, необходимость применять свой разум; для С. он рекомендовал попробовать больше чувствовать с помощью своих чувств, а не головой. Орейдж, сидящий перед нами в своем кресле, был активной силой, противостоящей пассивной силе нашей группы в целом; из вопросов и ответов возникала, третья сила; результатом была степень понимания, соответствующая тому усилию, на какое каждый был способен.
Мы обычно приходили на занятия усталые после долгого рабочего дня, но к концу вечера в нас рождалось столько энергии, что вместо того, чтобы идти домой, мы переходили в ресторан Чайлда и засиживались там довольно часто до двух часов утра. Орейдж обладал поразительным знанием всяких
вещей и людей. Он знал многое из того, что происходило за кулигами общественных и литературных дел. Он умел также догадываться о том, что происходит за нашим собственным фасадом. Казалось, он знал ответ на каждый вопрос; его ответы были настолько верными, что у многих у нас вошло в привычку обсуждать с ним все - как житейские проблемы, так и психологические Вначале это сильно помогало, но более слабые люди стали полностью на него полагаться и советовались с ним обо всем. При всем своем знании Орейдж был обыкновенным отзывчивым человеком, наделенным человеческими способностями и недостатками, стремящимся совершенствовать себя. Как он говорил, он сам учился, работая с нами; он нуждался в нас так же, как и мы в нем. Он излагал учение Гурджиева так, как сам его понимал, и стоял по отношению к Гурджиеву на такой ступени, на какой стояли мы по отношению к нему. Мы в нетерпении хотели знать все больше и больше и часто бывали разочарованы тем, что учение не преподносилось на блюдечке, полном объяснений.
Между Орейджем и некоторыми из нас установились очень тесные эмоциональные и ментальные взаимоотношения, и он обычно представлялся нам «сплошным светом», в котором не было ни единого пятнышка (наши герои должны быть во всем белом). Нельзя было относиться к Орейджу беспристрастно, прежде всего от того, что мы были неспособны относиться беспристрастно ни к кому, и меньше всего к себе. Как он обычно говорил: «Прежде чем вы сможете быть беспристрастным к другим людям, вы должны научиться быть беспристрас...
Продолжение на следующей странцие...
