перемены во всех нас, включая Орейджа. Мы каждый день встречались, обсуждая, что Гурджиев сказал и что он имел в виду. Результаты проявились для меня сами на следующий год, о чем я расскажу в надлежащем месте.
,, Каждую субботу соблюдался ритуал турецкой бани и обеды и ужины в английской столовой. В гостиной читали пересмотренные главы «Баалзебуба» и каждый день там звучала музыка.- Вместо дождливого прошлогоднего лета неделями стояла жаркая солнечная погода.
В Приере было несколько пар молодоженов. Однажды, когда мы ожидали в гостиной кофе, одна из недавно вышедших замуж молодых женщин сделала знак своему супругу и недвусмысленно указала на свободное место рядом с собой, и тот, будучи идеальным американским мужем, послушно встал и сел рядом с ней. Гурджиев косо посмотрел не на нее, а на него и после паузы заговорил о том, что мужчина не должен быть рабом женщины; он также говорил о невысоком положении женщин в Америке по сравнению с более старыми странами из-за того, что мужчины перестали брать на себя ответственность. Он добавил: «Если вы - первый, то ваша жена — вторая. Но если ваша жена — первая, то вы должны быть нулем, чтобы ваш очаг был в целости и сохранности». Затем он попросил принести ему какие-то бумаги и велел одному из нас прочитать вслух оттуда следующее: «Греческий мудрец Сократ был последователем этого метода (метода, которому учил Гурджиев) и в целях получения потрясений, вызывающих интенсивное проявление в нем внутренней борьбы; он даже подыскал себе соответствующую жену, и, женившись на ней, он заставлял себя переносить внешне терпеливо и до конца своей жизни постоянную брань и придирки от своей Ксантиппы». у
Кто-то сказал, что Гурджиев часто старался вызвать дурные чувства между мужьями и женами. Это было не так. Он старался заставить их понять, какими должны быть настоящие отношения между мужем и женой. Я не знаю ни одного примера супружеской.пары, которая была бы .разве дена при посредстве Гурджиева, но зато я знаю многих, кто сблизился при его посредстве. Его способы воздействия на людей всегда были требовательными и ставили в тупик из-за своей необычности, но когда речь шла о понимании человвг ческой психики, Гурджиев всегда был прав. Когда непосред ственные обстоятельства, казалось, .указывали, что он не прав, дальнейшее развитие событий подтверждало его правоту.
Этим летом в широких масштабах была организована физическая работа. По просеке, ведущей сквозь парк от каменоломни у южных ворот, была проложена узкоколейка. Мы тоннами перевозили крупные камни и сбрасывали их вдоль рельсов, где потом дробили их на булыжник для будущей дороги. Однажды во время работы меня охватило сильное чувство, побуждавшее меня немедленно вернуться в Лондон. Оно было таким настоятельным, что я не пытался ему сопротивляться, а пошел в дом и объяснил, что должен съездить в Лондон по неотложному делу. Я сразу уехал и прибыл в Лондон ночью в тот же день. Было слишком поздно навещать моего дорогого друга Уолтера Фуллера, что я обычно делал, когда приезжал в Лондон, так что я отправился в Харпенден'переночевать у своих родителей. Когда я наутро открыл «Тайме», то увидел там помещенную заметку о безвременной кончине Фуллера и посвященный ему пространный некролог, ибо он был хорошо известен в литературных и журналистских кругах и являлся в то время редактором «Рэйдис Тайме». Несколько дней я не мог прийти в себя от горя. Когда я возвратился после похорон в Фонтенбло, Гурджиев был очень добр ко мне. Он брал меня всюду с собой и однажды заговорил о том, как важно не давать воли своему горю. Поступать так нехорошо по отношению к себе и, возможно, нехорошо по отношению к тому, кого уже нет. Нельзя устранить чувство настоящего горя, которое очень ^отличается от того псевдо-горя, которому люди зачастую потворствуют. Но нужно'стараться не. отождествлять" себя со страданием, а использовать его; поступая так, можно помочь себе и другим.
Гурджиев чисто просил меня посидеть с ним в кафе, пока он писал книгу о «Баалзебубе». В то время :я дытался. воссоздать-.историю своих'странствий по свету. Однажды я вынул бумагу и карандаш и'принялся писать. Он остановился, посмотрел на меня и:сказал: «А, вы тоже пишете!» - и спросил, что я пишу." Я:'сказал -.ему. Он положил свой карандаш, провел по усам и сказал: «Если вы сейчас станете писать, люди скажут, что вы больной человек. Вам лучше подождать, возможно, потом вы сможете написать». Я отложил бумагу в сторону. Но писательский зуд был силен, и я постепенно закончил рукопись: Она никуда не годилась и, соответственно, была отвергнута издателем. Прошли годы, прежде чем от меня что-то приняли в печать.
Гурджиев часто устраивал сцены, чтобы дать нам встряску. Как-то раз Орейдж сказал Гурджиеву, что пробудет в Приере два месяца, поскольку по своим личным причинам он обещал некоторым людям в Нью-Йорке возвратиться к концу этого периода. Когда приблизилось время отъезда, Гурджиев попытался уговорить его остаться, так как нуждался в его помощи, чтобы просмотреть английскую.версию главы об Америке, над которой тогда работал. Ему также нравилось иметь рядом с собой Орейджа, так как мало кто знал, как шутить и веселиться с ним, не переходя границы между учителем и учеником. У Орейджа был более подвижный ум, чем у Гурджиева, и'находиться вместе с ними обоими было лучше, чем присутствовать на театральной постановке. Орейдж — всегда действовал стимулирующим образом, и, поскольку Гурджиев обычно видел его только на протяжении двух
Месяцев в году, он использовал каждую представившуюся минуту, чтобы иметь его рядом с собой и учить его, - даже когда они шутили. Кажется, что Гурджиев думал или делал вид, что думал, что ему удалось уговорить Орейджа остаться. В воскресенье, накануне отъезда Орейджа, Гурджиев организовал большую группу для поездки в Париж. После завтрака во дворе выстроились семь автомобилей И все ждали сигнала к отправке. Когда Гурджиев выходил из своей комнаты, одна женщина сказала ему, что Орейдж отплывает на пароходе на следующий день. Он спустился во двор и стал кричать на Орейджа за то, что тот оставлял свою работу в Приере и возвращался к этим ничтожествам в Нью-Йорке. Воздух был заряжен электричеством. Орейдж ничего не сказал, а затем, с побелевшим лицом, вытащил из машины Гурджиева свой чемодан и ушел к себе в комнату. Через несколько минут Гурджиев последовал за ним, и немного позже они вышли оба, спокойные и сдержанные, и сели в машину. Вереница автомобилей тронулась с места и после остановки у кафе прибыла в Париж и направилась к любимому ресторану Гурджиева «Экревис» или, как мы его называли, «Мадам Лангуста», на ужин. Нас было двадцать человек. Мы все остановились в маленькой гостинице рядом с квартирой Гурджиева и беседовали в комнате Орейджа до самого утра. Он сказал, что раз он дал свое сущностное обещание вернуться в Нью-Йорк, то был обязан сдержать его. Личностное обещание можно отменить в случае необходимости, сущностное -никогда.
Однажды я встретил в Париже своего нью-йоркского знакомого, который завел разговор о возможностях издания современной литературы. Когда я проявил некоторый интерес, он предложил представить меня своему приятелю, который подумывал об издательском деле, я мы договорились встретиться на следующий день в кафе «Селект» на Монпар-насе. Пришел его приятель; это был Алистер Кроули. Заказали напитки, за которые я, разумеется, заплатил, и мы
приступили к беседе. У Кроули был магнешзм и тот вид обаяния, которым обладают многие шарлатаны; в нем была также некоторая внушительность, производившая определенное впечатление. Его манеры были по-отечески благожелательными, и несколькими годами ранее я мог бы подпасть под его влияние. Теперь же я видел и ощущал, что не имею с ним ничего общего. Он поговорил в общих чертах об издании книг-,- а затем перешел на свой жаргон черной магии. «Чтобы добиться в чем-нибудь успеха, - сказал он, - у вас должно быть определенное сочетание. Здесь у вас должен быть Мастер, здесь - Медведь, здесь - Дракон, - треугольник, который принесет плоды...» и т.п. и т.д. Когда он замолчал, я сказал: «... Да, но нужно иметь деньги. Прав ли я, предполагая, что у вас есть необходимый капитал? » «У меня? - спросил он. - Нет, ни франка». «И у меня тоже нет», -сказал я.
Зная, что я был в Приере, он попросил меня достать туда приглашение. Но я не хотел брать на себя ответственность за приглашение такого человека. Тем не менее, к моему удивлению, через несколько дней он появился там, и его угостили чаем в гостиной. Там были дети, и он сказал одному из мальчиков что-то про своего сына, которого он учил быть чертом. Гурджиев поднялся и что-то сказал мальчику, который с этого момента не обращал ни малейшего внимания на Кроули. Гурджиев немного побеседовал с Кроули, все время пристально за ним наблюдая. Я получил сильное впечатление, как от двух магов, черного и белого, - один был сильный, могущественный и полный света, другой также могущественный, но тяжеловесный, мрачный и невежественный. Впрочем, слово «черный» - слишком сильный эпитет для Кроули; он никогда не понимал значения настоящей черной магии и, все же, под его «чары» попали сотни людей. Он был умен. Но, как говорит Гурджиев, «глуп тот, кто умен».
Орейдж сказал об этом: «Увы, бедный Кроули, я хорошо знал его. Мы встречались в обществе психических исследова-
ний, когда я там исполнял обязанности секретаря. Как-то раз, в разговоре он спросил: «Кстати, какой у вас номер?» Ни в малейшей степени не зная, что он имел в виду, я сказал первое пришедшее мне в голову: «Двенадцать». «Боже милостивый, у вас действительно двенадцать? — ответил он. — У меня только семь».
Этим летом у меня возникла идея, что если бы мой учитель Гурджиев сказал мне некую вещь, небольшой секрет, то я бы понял его. Подобно персонажу из волшебной сказки, которому дается три желания и он чувствует, что для него все возможно, но не знает, о чем просить, и его желания расходуются впустую. Мне казалось, что Орейдж и особенно Гурджиев были способны сказать мне нечто, что прояснило бы все, видимое мною до сих пор как бы «сквозь темное стекло», и я нашел, что эту идею разделяли и другие. В Приере была одна молодая супружеская пара из нью-йоркской группы. Они дважды прощались и дважды возвращались. Когда они вернулись в третий раз, я удивленно спросил' «Почему вы вернулись?» Они сказали: «Гурджиев просил нас, и мы чувствовали каждый раз, что он нам скажет, что же мы хотим знать, и что, может быть, он скажет нам на этот раз». «А что вы хотите знать?» - спросил я. «Этого мы, к сожалению, не знаем; мы только знаем, что хотим знать»
Я поговорил об этом с Гартмаином, а он, должно быть, сказал Гурджиеву, потому что через день или два нам прочитали черновой вариант главы из второй серии - «Профессор Скридлов». В этом отрывке отец Джованни говорит о различии между знанием и пониманием «Понимание, -говорит он, — есть сущность того, что получают из целенаправленно приобретенной информации и собственнбго жизненного опыта, тогда как знание есть лишь автоматическое запоминание слов в определенной последовательности. Знание можно передавать от одного человека другому, но в сотни раз легче верблюду пройти через игольное ушко, чем кому нибудь передать другому свое понимание, сформированное собственными усилиями. Он сказал, что если бы даже он захотел передать часть своего собственного понимания своему возлюбленному брату, то был бы не в состоянии этого сделать». Мы хотели обладать пониманием, на которое не имели права; нам еще предстояло осознать, что понимание приобретается только своими собственными усилиями под руководством учителя.
В этом году осень очень рано пришла в Фонтенбло-на-Авоне, и уже в конце сентября в наших комнатах нужно было топить камин. По вечерам в гостиной ярко пылали поленья, в то время как Гурджиев беседовал или Гартманн играл. Мы продолжали заниматься танцами в студии, хотя публичных представлений не было
Жизнь в Приере была образцом патриархальной жизни. Гурджиев — вместе со своей женой, матерью, братом и сестрой с их се...
Продолжение на следующей странцие...
