росе сюрреалиста: "Почему вы хотите, чтобы поэзия что-то означала?" и, с другой стороны, в восторге Хаусмана от чистой поэзии, которую он парадоксально описывает как своего рода сублимированный нонсенс, который апеллирует вовсе не к ментальному уму, а стучит в солнечное сплетение и будит, скорее, витальное и психическое, чем интеллектуальное чувство и ответ. Это, конечно, не реальность, а живость воображения и чувства, которая игнорирует свойственное разуму позитивное видение вещей и его логические следствия; центр или центры, в которые она стучит, это не разум-мозг, даже не поэтический ум, а тонкое физическое, нервный, витальный или психический центр. Поэма Блейка, которую он цитирует, определенно, не нонсенс, но она не имеет позитивного и точного смысла для интеллектуального или поверхностного ума, она выражает определенные вещи, которые истинны и реальны, не нонсенс, а более глубокий смысл, который мы с большой силой чувствуем в великом движении некоторых внутренних эмоций, но любая попытка точной интеллектуальной их формулировки выхолащивает их смысл и портит их обращение. Это — не метод Савитри. Ее выражение стремится к центральной силе, прямоте и духовной ясности и реальности. Когда она не понимается, это происходит потому, что истины, которые она выражает, незнакомы обычному разуму или принадлежат к нехоженому владению или владениям, или вступают в область оккультного опыта: это происходит не потому, что здесь предпринимается какая-то попытка проникнуть в темные или смутные глубины или убежать от мысли. Мышление здесь — не интеллектуальное, а интуитивное или больше чем интуитивное, всегда выражающее видение, духовный контакт или знание, которые пришли вхождением в саму вещь, идентичностью.
Можно заметить, что наиболее великие романтические поэты не избегали мысли; они думали много, почти нескончаемо. Они имели свое характерное видение жизни, что-то, что может быть названо их философией, их видением мира, и они выражали его. Китс был самым романтичным из поэтов, однако он мог написать: "Философствовать я еще не осмелился"; он не написал: Я — слишком поэт, чтобы философствовать". Философствование он воспринимал, очевидно, как подъем на адмиральской флагман и развертывание почти королевского флага. Философия Савитри иная, но она постоянно присутствует там; она выражает или пробует выразить тотальное и многостороннее видение и переживание всех планов бытия и их взаимодействие. Какой бы язык, какие бы выражения не требовались для передачи этой истины видения и переживания, я использовал их без колебаний, и допускал любое ментальное правило, поэтическое или не поэтическое. Я не стеснялся применять выражения, которые могли рассматриваться как технические, когда они могли быть обращены на прямое выражение чего-то, живое и мощное. Здесь не обязательно вводить технический жаргон, то есть, специальный и искусственный язык, выражающий в этом случае только абстрактные идеи и общие места без какой-либо живой истины или реальности в них. Используя такой жаргон нельзя создать хорошую литературу, еще меньше — хорошую поэзию. Но существует "поэтизм", который устанавливает санитарные кордоны против слов и идей, которые он считает прозаичными, но которые, надлежащим образом употребленные, могут усилить поэзию, расширить ее диапазон. Это ограничение я не считаю законным.
Я настаивал на этих пунктах в виду определенных замечаний, сделанных критиками и прочими, некоторые из которых очень способны, намекающими или категорически заявляющими, что в моей поэзии слишком много мысли или даже что я в своей поэзии, скорее, философ, чем поэт. Я считаю законным право поэта думать, равно как и видеть и чувствовать, его право "осмеливаться философствовать". Я согласен с модернистами в их бунте против настойчивости романтика на эмоциональности и против его возражения на мысль и философское размышление в поэзии. Но модернист заходит слишком далеко в своем бунте. Стремясь избежать того, что я называю "поэтизмом", он перестает быть поэтичным; желая избегнуть риторики, высокопарной претензии на величие и красоту стиля, он отбрасывает подлинное поэтическое величие и красоту, отворачивается от нарочито поэтического стиля к разговорной и даже самой низкопробной манере; особенно он отворачивается от поэтического ритма к прозаическому или к наполовину прозаическому ритму, или вообще отказывается от всякого ритма. Он также делает излишний упор на мысли и утрачивает привычку к интуитивному видению; выгоняя эмоцию из ее сокровенных покоев в доме Поэзии, он должен привносить, чтобы смягчить сухость многих из своих мыслей, слишком много от нижних витальных и чувственных реакций, нетрансформированных или трансформированных только преувеличением. Однако он возвращает поэту свободу думать, равно как и определенную прямоту, прямолинейность стиля.
Теперь я перехожу к закону, запрещающему повторения. Это правило ставит своей целью определенного рода интеллектуальную элегантность, которая приходит в поэзию, когда поэтический ум и стремление к рафинированному и классическому вкусу начинают преобладать. Оно рассматривает поэзию как культурное времяпрепровождение и развлечение высоко цивилизованного ума; оно заинтересовано в непогрешимости слов, постоянной и искусной изобретательности, новизне идей, событий, слова и фразы. Неизменное разнообразие или внешняя видимость такового является одним из элементов элегантности этого искусства. Но не вся поэзия относится к этому роду: это правило не применимо к таким поэтам, как Гомер или Вальмики или другим ранним поэтам. Веды могут быть почти всецело описаны как масса повторов; то же относится и к работе вайшнавистских поэтов и поэтической литературе преданности по всей Индии. Арнольд отметил это различие, когда говорил о Гомере; он особо отмечал, что нет ничего предосудительного в близко отстоящем повторении одного и того же слова, как это делает Гомер. В многом Гомер, похоже, сам делает повторение основным приемом. Он имел запас описаний, эпитеты всегда повторяются, даже строки повторяются снова и снова, когда в его повествовании повторяется какое-то происшествие, напр., строка:
Doupesen de peson arabese de teuche' ep' autoi
"Вниз он с шумом упал и на нем броня его лязгнула."
Он не колеблется, когда повторяет большую часть строки с вариациями на конце, напр.:
Be de kat' ulumpoio karenon choomenos ker.
И опять
Be de kat' ulumpoio karenon aaixasa.
"Вниз с высот Олимпа пришел он, гнев терзал его сердца струны", и снова, "Вниз с высот Олимпа она пришла, меча неистово стрелы". Повсеместно он начинает новую строку с одного и того же слова, со схожего действия и с одной той же природой человеческого движения — физического и психологического — на сцене Природы, здесь — безмолвное горе человека, прислушивающегося к реву океана:
Be d'akeon para thuna poluphloisboio thalasses -
"Безмолвный он шел по океана многошумного берегу."
В мистической поэзии повторение тоже не считается предосудительным; к нему обращались многие поэты, иногда упорно. Я могу привести в качестве примера повторение слова Рtam, истины, иногда по восемь-девять раз в короткой поэме из девяти или десяти строф и часто в одной и той же строке. Это не ослабляет поэзию, это придает ей исключительную силу и красоту. Повторение одних и тех же ключевых идей, ключевых образов и символов, ключевых слов или фраз, ключевых эпитетов, иногда ключевых строк или фрагментов строк — постоянная особенность. Они создают атмосферу, многозначительную структуру, своего рода психологический каркас и архитектуру. Здесь стоит задача не забавлять, не развлекать, а достигать самовыражения внутренней истины, видения вещей и идей незнакомых обычному уму, приносить внутреннее переживание. Поэт должен быть больше за истинное, чем за новое. Он использует АvРtti, повторение, как одно из самых мощных средств передачи того, что он думал или видел, и фиксации этого в уме в атмосфере света и красоты. Этот род повторения я широко использовал в Савитри. Больше того, цель состоит не только в том, чтобы представить тайную истину в ее истинной форме и истинном видении, но и довести ее до апогея нахождением истинного слова, истинной фразы, mot juste, истинного образа или символа, если возможно, неизбежного слова; если это есть, все остальное, в том числе повторение, неважно. Это естественно, когда повторение используется сознательно и служит какой-то цели; но оно допустимо и когда оно неумышленно и приходит естественно в потоке вдохновения. Поэтому я не имею никаких возражений против повторения одного и того же или сходного образа, как море или океан, небес и неба, в одной длинной фразе, при условии, что каждое верно и верно выражено на своем собственном месте. То же правило относится и к словам, эпитетам, идеям. Это только если повторение неуклюже или нескладно, излишне докучливо настойчиво, ненужно и невыразительно или доведено до неприятного и бессмысленного эхо, оно должно быть отвергнуто.
… Я думаю, нет ни одного из выдвинутых вами возражений, которое не представлялось бы мне возможным в определенного рода критике, когда я писал или перечитывал написанное; но я отметал их как не обладающие ценностью или как неуместные в поэзии того рода, которую пишу я. Так что вас не должно удивлять мое пренебрежение ими как слишком легковесными или необязательными.
- 1946
***
То, что вы написали как общую теорию, представляется верным и не отличается по существу от того, что пишу я. Но ваша фраза о бесцельном повторении может содержать намек, который я не могу принять; может сложиться впечатление, что поэт должен иметь цель во всем, что он пишет, и должен быть способным дать логический отчет об этом интеллекту. Это, конечно, не тот способ, которым поэт или, во всяком случае мистический поэт, должен делать свою работу. Он не сам выбирает или организует намеренным образом слово и ритм, а только видит их, когда они входят в подлинном акте вдохновения. Если здесь и есть какая-либо цель, она тоже приходит в процессе вдохновения и посредством его. Он может критиковать себя и работу; он может видеть, было ли это неправильным или более низким движением, он не принимается исправлять ее каким-либо интеллектуальным методом, а ждет, когда истинная вещь придет на свое место. Он не может в любой момент дать отчет логическому интеллекту о том, что он сделал; он чувствует или интуитивно воспринимает, и читатель или критик должны делать то же самое.
Так, я не могу сказать вам, ради какой цели я допустил повторение слова "великий" в строке о "великом неудовлетворенном божестве", я только чувствовал, что это было единственное, что можно было написать в той строке, как "ее величие" было единственно правильной вещью в одной из предыдущих строк, я также чувствовал, что они не конфликтуют и не могут конфликтовать, и этого было достаточно для меня. Опять же, здесь может содержаться намек, что "высокий" "горячий" тонкий эфир любви был не единственным правильным выражением и что повторение этих эпитетов после того, как они были использованы в описании атмосферы природы Савитри, было оправдано и отвечало определенному соображению и цели, потому что они подчеркивали и указывали на идентичность эфира любви и атмосферы Савитри. Но в действительности у меня не было ни такого соображения, ни такой цели. Это была идентичность, которая принесла спонтанное и неизбежное использование одних и тех же эпитетов, а не какое-то сознательное намерение, которое умышленно использует повторение с какой-то целью.
Ваше утверждение, что в строках, которые я счел более низкими по сравнению с их оригинальной формой и вернул в первоначальную форму, их неполноценность была обусловлена повторением, не верно. В строке о "шири, подобной собственной" слово "wideness", которое случайно заменило первоначальное "vastness", было бы ниже, даже если бы ни его, ни слова "wide" не было бы нигде на сотни миль, и я все равно изменил бы его на первоначальное слово. То же и с "запечатанными глубинами" и многими другими случаями… Эти и другие изменения были в...
Продолжение на следующей странцие...
