здесь имеет место большое неравенство, как между различными поэмами: они были написаны очень быстро — в течении недели, я думаю, — и не прошли через длительный этап повторного рассмотрения, через который мои поэтические работы обычно проходят до публикации; он выбрал лучшие, хотя там были и другие, тоже хорошие, хотя не настолько; в других испробованный ритм, идея и язык не были подняты к их высшему возможному уровню. Я хотел бы сказать одно слово о его колебаниях относительно некоторых строк в Thought the Paracletes, которые описывают духовные планы. Я могу понять его колебания; ибо эти строки не имеют живой и сильной точности начала и завершения и не доведены до совершенства, они являются общими в своем описании, и поэтому для того, кто не имеет мистического опыта, могут казаться слишком пространными и смутными. Но они не являются пустым наполнителем; точное и тщательное описание этих планов переживания сделало бы поэму чересчур длинной, поэтому были приведены лишь несколько больших строк, однако описание истинно, эпитеты точно передают реальность, и даже цвета, упоминаемые в поэме, "золото-красные ноги" и "малиново-белые лунные океаны" точны для переживания. Выразительный цвет интеллектуальной критикой воспринимается символическим, но там есть нечто большее, частый элемент в мистическом видении; я могу упомянуть мощное и живое видение, в котором Рамакришна поднялся в более высокие планы и увидел мистическую истину за рождением Вивекананды. По крайней мере факт, что эти поэмы так сильно затронули ум вашего друга, вероятно, может быть принят мною как достаточное доказательство того, что в этой области своего усилия в интерпретации духовных вещей я не потерпел полную неудачу.
Но как тогда должны мы отнестись к приговору этого же критика или невысокой его оценке Савитри, которая тоже является мистической и символической поэмой, хотя отлитой в другой форме и поднятой до иного уровня, и как мне оценить его критику? Отчасти, возможно, само это отличие формы и уровня стали причиной его позиции, и, учитывая его эстетический темперамент и его ограничения, это было неизбежно. Он сам, похоже, выдвигает этот резон, когда сопоставляет эти отличия со своим разным подходом к Люсидас и к Утеряннному Раю. Свойства его темперамента видны по его особо высокой оценке Фрэнсиса Томпсона и Ковентри Патомора, его отклику на Descent и Flame-Wind и по изяществу его приговора, когда он говорит о Hound of Heaven и Kingdom of God, его ограниченность видна по его отношению к Утерянному Раю. Я думаю, что он был бы естественным образом склонен счесть любую очень высокую по уровню поэзию риторической, нездоровой и помпезной, везде, где бы он ни увидел в ней что-то прекрасное и тонко истинное, сосуществующее с высоко поднятым выражением,— комбинация, которую мы находим в более поздней поэме Томпсона, и именно это он, похоже, упустил в Савитри. Ибо Савитри содержит или, по крайней мере, я стремился к тому, чтобы она содержала, то, что вы и другие почувствовали в ней, но чего он почувствовать не смог, потому что это — что-то, что находится за пределами его собственного опыта и к чему он не имеет доступа. Тот, кто имел некоего рода переживание, которое выражено в Савитри, или тот, кто, не имея его, подготовлен своим собственным темпераментом, своим ментальным поворотом, своим предшествующим интеллектуальным знанием или психическим формированием, чтобы каким-то образом приблизиться к ней и что-то почувствовать, даже полностью и не поняв, тот может войти в дух и смысл поэмы и откликнуться на ее поэтический призыв; но без этого неподготовленному читателю откликнуться трудно,— тем более, если это, как вы утверждаете, новая поэзия с новым законом выражения и техники.
Люсидас — это одна из прекраснейших поэм в любой литературе, одна из самых совершенных среди работ равной длины, и к ней можно применить эпитет "изысканная", и именно на изысканность эстетический темперамент вашего друга особенно отзывчив. Читатель с пренебрежительным отношением смог бы найти пороки в ней, такие как псевдо-пасторальное обрамление, слишком энергичное вторжение теологического спора Св. Петра и пуританина в это неуместное обрамление, и этот образ голодной овцы, который тот, кто не симпатизирует христианскому чувству и традиционным образам, может найти даже смехотворным или, по крайней мере, забавным в его идентификации псевдо-пасторальной овцы и теологической человеческой овцы: но это были бы сверхкритические возражения, и они были бы уничтожены великолепием этой поэзии. Я готов признать совершенно явные дефекты Утерянного Рая: небеса Мильтона, действительно, неубедительны и могут быть описаны как гротескные, то же относится и к его пороховой битве, и его Бог и ангелы — слабые и неубедительные фигуры, даже Адам и Ева, наши прародители, не эффектно исполняют свою роль, кроме как в его внешнем их описании; и дальнейшее изложение опускается намного ниже грандиозности первых четырех книг, но эти четыре книги стоят среди величайших произведений в мировой поэтической литературе. Если бы Люсидас с ее красотой и совершенством была высшей вещью, сделанной Мильтоном, даже со всеми его лирическими поэмами и сонетами вдобавок, Мильтон, хотя и был бы великим поэтом, но не стоял бы среди дюжины величайших; это именно Утерянный Рай дает ему это место. Недостатки, если не неудачи, есть почти во всех великих эпических поэмах, Одиссея и ,вероятно, Божественная комедия — единственные исключения, но несмотря на это, они являются великими эпическими поэмами. Так и Утерянный Рай. Грандиозность его стиха и языка постоянна и не слабеет до конца и все время делает изложение возвышенным. Мы должны принять на миг сухую пуританскую теологию Мильтона и всю его слишком человеческую картину небесного мира и его обитателей, и тогда мы сможем почувствовать полное величие поэмы. Но дело в том, что само по себе это величие, похоже, имеет меньшую привлекательность для эстетического темперамента Х; как если бы он чувствовал себя неуверенно в ее атмосфере, не как у себя дома, в атмосфере грандиозной и величественной, а не в воздухе менее возвышенной, но прекрасной и всегда совершенной красоты. Это — различие между волшебным горным склоном, поросшим дивным лесом, и великим парением горы, вздымающейся в обширное пурпурное небо: чтобы принять величие полностью, ему нужно находить в нем более изящное и тонкое усилие, как в Царстве Богов Томпсона. На более низком уровне, как представляется из его суждений здесь, это является фундаментальной причиной для полного удовольствия, которое он получает от мистическим поэм, и его совершенно иного отношения к Савитри. Высота, на которую нацелена Савитри, величие, которое вы находите в ней, сами по себе отбивают у него охоту к какому-либо несдержанному восхищению и вызывают с самого начала настороженное и подозрительное отношение, которое вскоре превращается в нехватку или уменьшение положительных оценок даже лучшего, что есть там, и обесценивание и осуждение остального.
Но есть и другая, более серьезная, причина. Он не видит и не чувствует ничего от духовного значения и духовного призыва, который вы находите в Савитри, она для него лишена всего, кроме поверхностного смысла, и это представляется ему бедностью, что естественно, поскольку внешний смысл является лишь частью и поверхностью, а остальное его глазам не видно. Если бы в моей поэзии было или если бы он мог надеяться найти там духовное видение, такое как видение Ведантина, достигающего за пределами мира Невыразимого, тогда он мог бы почувствовать себя как дома, как это имело место с поэзией Томпсона, или по крайней мере, он мог бы счесть ее достаточно доступной. Но это — не то, что должна сказать Савитри, или, вернее, лишь малая часть, и даже в том связано космическим видением и приятием мира, который в своем роде неизвестен его разуму и психическому чувству и чужд его опыту. Два пассажа, которые он рассматривает, не дают и не могут давать никакого полного представления об этом образе видения, один является незнакомым символом, а другой — случайным и, взятый сам по себе отдельно от своего контекста, изолированным обстоятельством. Но даже имей он более детальные и ясные раскрывающие пассажи в своем распоряжении, я не думаю, что он был бы удовлетворен или многое бы понял; его глаза все равно были бы зафиксированы на поверхности и улавливали бы какое-то интеллектуальное значение или поверхностный смысл. Это, во всяком случае, можно предположить, стало причиной его фиаско, если мы утверждаем, что в поэме вообще что-то есть; либо же мы должны вернуться к объяснению фундаментальной персональной несовместимости и к правилу de gustibus non est disputandum или, представив его в санскритской форме, nanarucirhi lokah. Если вы правы, утверждая, что Савитри выступает новой мистической поэмой с новым видением и выражением вещей, мы должны ожидать, во всяком случае сначала, широкого, возможно, повсеместного неуспеха даже у любителей поэзии в ее признании или ее понимании; даже те, кто имеют какую-то мистическую черту или духовное переживание, скорее, пройдут мимо, если она имеет черту, отличную от их, или находится за пределами диапазона их опыта. Миру понадобилось около сотни лет, чтобы открыть Блейка; нет ничего невероятного, что здесь потребуется гораздо больший период времени, хотя, естественно, мы надеемся на лучшее. Во всяком случае в Индии возможны какое-то понимание или чувство и немногочисленная и подходящая аудитория. Возможно, каким-то чудом, более обширная и признательная аудитория появится намного раньше.
Во всяком случае, единственное, что можно сделать, особенно когда делают попытку нового творения, это продолжать работу с тем светом и силой, которые даны вам, и оставлять определение ценности работы будущему. Приговоры современников, как мы знаем, доверия не заслуживают; есть только два судьи, чьи вердикты не легко оспорить, Мир и Время. Римская пословица говорит: "securus judicat orbis terrarum", но вердикт мира тверд только тогда, когда он подтвержден Временем. Ибо это не мнение основной массы людей решает в конечном итоге; решение, в действительности, выносится по приговору меньшинства и Mite, который в конце концов принимается и утверждается как вердикт потомства; по выражению Тагора, это вселенский человек, Visva Manava, или, скорее, что-то вселенское, использующее общий разум человека, можно сказать, Космический Сам в расе, фиксирует ценность своих собственных работ. Относительно великих имен в литературе этот окончательный вердикт, похоже, имеет в себе что-то от абсолюта,— насколько это возможно в преходящем мире относительных вещей, в котором Абсолют скрывает себя за вуалью человеческого неведения. Бесполезно доказывать, что Вергилий является элегантным неинтересным поэтом, занимавшимся нудной работой над стихами о сельском хозяйстве и скучным псевдо-эпическим описанием имперского устройства общества, и что Лукреций — единственно великий поэт в латинской литературе, или умалять ценность Мильтона за его латинский английский и напыщенный стиль и более чем неинтересный характер двух его эпических произведений — мир либо откажется слушать, либо это произведет временный эффект, недолгую моду в литературной критике, но в конце концов мир вернется в своему утвержденному вердикту. Не столь твердые репутации могут пошатнуться, но в конечном итоге все, что имеет реальную ценность в своем собственном роде, утвердится и обнаружит свое надлежащее место в долговременном суждении мира. Работа, которая игнорировалась и отодвигалась в сторону, как Блейка, или которой сначала восхищались с оговорками и умалчивали, как Бонне, отбирались одним неожиданным взглядом Времени и ее величие получало общее признание; или то, что казалось похороненным, медленно всплывало или появлялось снова; все в конце концов вставало на свое место. То, что считалось суверенным в свое время, затем грубо сбрасывалось с трона, впоследствии возвращало не только свой суверенный трон, но и свою заслуженную позицию в уважении мира; пример тому — папа, и Байрон, который однажды воссиял в верховной славе...
Продолжение на следующей странцие...
