огими, или даже неприятными обычному чувству, и видеть в них и выносить из них красоту и восторг, который идет с красотой. Но это — своего рода особая милость для артистичного сознания, ограниченная в пределах области его искусства. В сознании Над головой [Overhead consciousness], особенно в Надразуме, эти вещи становятся все более и более законом видения и законом природы. Куда бы Надразумный духовный человек ни поворачивался, он видит универсальную красоту, затрагивающую и поднимающую все вещи, выражающую себя через них, формирующую их в поле или объекты своей божественной эстетики; универсальная любовь исходит из него на все существа; он чувствует Блаженство, которое сотворило миры и поддерживает их, и все это выражается для него в универсальном восторге, состоит из него, является манифестацией его и отлито по его образу. Эта универсальная эстетика красоты и восторга не игнорирует и не оказывается не в состоянии понимать различия и противоположности, степени, гармонию и дисгармонию, очевидные обычному сознанию; но, прежде всего, она извлекает Расу из них, а с этим приходит наслаждение, Бхога, и касание или масса Ананды. Она видит, что все вещи имеют свое значение, свою ценность, свое более глубокое или тотальное значение, которых разум не видит, ибо разум занят только поверхностным зрелищем, поверхностными контактами и своими собственными поверхностными реакциями. Когда что-то выражает совершенно то, что оно хотело выразить, полнота приносит с собой чувство гармонии, чувство художественного совершенства; это дает даже диссонансу место в системе космического созвучия, и диссонанс становится частью обширной гармонии, а где бы ни была гармония, там есть чувство красоты. Даже в самой форме, независимо от значения, Надразумное сознание видит объект с тотальностью, которая меняет его воздействие на воспринимающего, даже когда этот объект остается той же самой вещью. Оно видит линии и массы и лежащее в основе намерение, которые физический глаз не видит и которые ускользают даже от самого острого ментального видения. Каждая форма становится прекрасной для него в более глубоком и обширном чувстве красоты, чем обычно известные нам. Надразум также смотрит прямо и в душу каждой вещи, а не только на ее форму или ее значение, видимые разуму или жизни; это приносит ему не только истинную правду о вещи, но и восторг от нее. Он видит также один дух во всем, лик Божества всюду, и не может быть более великой Ананды, чем это; он чувствует единство со всеми, симпатию, любовь, блаженство Брахмана. В высшем, самом интегральном переживании он видит все вещи созданными из существования, сознания, силы, блаженства, каждый их атом исполнен и образован из Саччидананды. Во всем этом Надразумная эстетика принимает участие, и на все это она откликается; ибо эти вещи приходят не просто как идея в уме или подлинное видение, а как переживание всего бытия, и тотальный отклик не только возможен, но и над определенным уровнем императивен.
Я уже сказал, что эстетика отвечает не только на то, что мы называем красотой и прекрасными вещами, а на все вещи. Мы проводим отличие между истиной и красотой; но возможен эстетический отклик также и на истину, радость в ее красоте, любовь, созданная ее очарованием, восторг в ее обнаружении, страсть в обладании, эстетическая в ее выражении, удовлетворение любви в отдаче ее другим. Истина — это не просто сухое изложение фактов или идей интеллекту или интеллектом; она может быть великолепным открытием, восторженным обнаружением, красотою, которая есть вечная радость. Поэт тоже может быть искателем и любящим истину, равно как и искателем и любящим красоту. Он может чувствовать поэтическую и эстетическую радость в выражении истины также, как и в выражении красоты. Он не делает просто интеллектуального или философского заявления истины; это — его видение ее красоты, ее силы, его трепетное восприятие ее, его радость в том, что он пытается сообщить самое совершенное в слове и ритме. Если он имеет эту страсть, тогда даже философское изложение ее он может наполнить этим чувством мощи, силы, света, красоты. На определенных уровнях Надразума, где элемент разума преобладает над элементом гнозиса, различие между истиной и красотой еще имеет силу. Это, в действительности, одна из главных функций Надразума, разделять главные силы сознания и давать каждой ее полное обособленное развитие и удовлетворение, выявлять ее высшую потенциальную возможность и значение, ее собственную душу и многозначительное тело и вести ее по ее собственному пути так далеко, насколько она может зайти. Он может взять каждую силу человека и открыть ее полную потенциальную возможность, дать ей ее высшее характерное развитие. Он может дать интеллекту его строжайшую интеллектуальность, а логике — ее самую четкую безжалостную логичность. Он может дать красоте ее самую восхитительную страсть светлой формы и сознанию, которое получает ее, величайшую высоту и глубину экстаза. Он может создать абсолютную и чистую поэзию, чью глубину интеллект не в состоянии измерить, которую он не может полностью объять, еще меньше ментализировать и анализировать. Это — функция Надразума, давать каждой возможности ее полную потенциальную возможность, ее собственное отдельное царство. Но есть также и другая функция Надразума, которая видит, мыслит и создает в массах, которая воссоединяет обособленные вещи, которая примиряет противоположности. На этом уровне истина и красота не только становятся постоянными компаньонами, но и едиными, включенными друг в друга, неотделимыми: на этом уровне истина всегда прекрасна, а красота — всегда истинна. Их высшее сплавление, вероятно, происходит в Суперразуме; но Надразум на своих вершинах получает достаточно супраментального света, чтобы видеть то, что видит Суперразум, и делать то, что делает Суперразум, хотя в более низкой тональности, с менее абсолютной истиной и силой. На нижних уровнях Надразум может использовать язык интеллекта, чтобы сообщить, насколько этот язык может это, его более великое значение и послание, но на своих вершинах Надразум использует свой собственный родной язык и дает их истинам их собственные верховные выражения, и ни интеллектуальная речь, ни ментализованная поэзия, не могут сравниться или даже приблизиться к той силе и красоте. Здесь ваше интеллектуальное заявления, что поэзия живет одним своим эстетическим качеством и не нуждается в истине или что истина должна зависеть от эстетики, чтобы стать поэтической, не имеет больше смысла. Ибо здесь истина сама является высочайшей поэзией и должна лишь показаться, чтобы предстать абсолютно прекрасной перед видением, слухом, чувством души. Там живет и оттуда идет мистерия неизбежного слова, всевышний бессмертный ритм, абсолютное значение и абсолютное выражение.
Я надеюсь, вы не чувствуете себя подавленным под этой лавиной метафизической психологии; вы вызвали ее на себя вашими вопросами о более великой, обширной и глубокой эстетике Надразума. То, что я написал, в действительности, очень скудно и эскизно, лишь несколько эссенциальных вещей, которые должны были быть сказаны; но без этого я не смог бы попытаться передать вам какой-то проблеск смысла моей фразы. Эта более великая эстетика неотделима от более великой истины, она более глубока из-за глубины той истины, обширнее всей ее необъятной обширностью. Я не ожидаю от читателя поэзии, что он подойдет ближе ко всему этому, он не сможет, не будучи Йоги или, по крайней мере, садхаком: но как Надразумная поэзия приносит некое касание более глубокой силы видения и творения в разум, не принадлежа сама полностью более высоким уровням, точно также и полная оценка всей ее ноши нуждается, по крайней мере, в касании более глубокого отклика разума и касания более глубокой эстетики. Пока это не станет общим, Сознание, с уровней над головой, [the Overhead] или, по крайней мере, Надразум, не собирается делать ничего большего, чем коснуться здесь и там, как он делал в прошлом, нескольких строк, нескольких пассажей, или, вероятно, когда вещи продвинутся, немного большее, не похоже также, что он собирается излить в свое произношение всю свою полную силу и абсолютную ценность.
Я сказал, что Надразумная поэзия не обязательно более велика или более совершенна, чем поэзия какого-либо иного рода. Но, вероятно, небольшая оговорка должна быть сделана в отношении этого заявления. Это правда, что поэзия каждого рода должна достигать высшего или совершенного совершенства в на своей собственной линии и в своем собственном качестве, а что может быть более совершенным, чем совершенное совершенство, или можем ли мы сказать, что абсолютное совершенство одного рода более "велико", чем другого? Что может быть более абсолютным, чем абсолют? Но тогда, что мы подразумеваем под совершенством поэзии? Есть совершенство языка и есть совершенство словесной музыки и ритма, красота речи и красота звука, но есть также и качество сказанного, что тоже что-нибудь значит. Если мы считаемся только со словом и звуком, и тем, что они пробуждают сами по себе, мы придем к теории искусства ради искусства в поэзии. На этой основе мы можем сказать, что лирика Анакреона является хорошей поэзией и настолько же совершенна, насколько и все у Эсхила, Софокла или Гомера. Вопрос высоты, глубины или действительной красоты тогда не может вставать в нашем обсуждении поэзии; однако он встает, у большинства из нас во всяком случае, и является частью эстетической реакции даже у самых "эстетических" из критиков и читателей. С этой точки зрения, высота, с которой приходит вдохновение, может, в конечном счете, быть важной, при условии, что тот, кто получает ее, является пригодным и мощным инструментом, ибо великий поэт может сделать больше с более низким уровнем источника вдохновения, чем может сделать меньший поэт, даже когда к нему приходит помощь из высших источников. В определенном смысле всякая гениальность приходит из Надразума; ибо гениальность есть вхождение или вторжение более великого сознания в разум или овладение им более великой силой. Каждая операция гениальности имеет за собой или внутри себя интуицию, откровение, вдохновение, озарение или, по крайней мере, намек или касание или приток от какой-то более великой силы или уровня сознательного бытия, чем те, которыми обычно люди владеют или используют. Но эта сила имеет два способа действия: в одном случае она касается ординарных образов действия разума и углубляет, повышает, интенсифицирует или утонченно рафинирует их деятельность, но без изменения самих образов действия или трансформации их нормального характера; в другом случае она приносит вниз, в эти нормальные образы действия, что-то от себя, что-то супернормальное, что-то, что сразу чувствуют экстраординарным и принадлежащим сверхчеловеческому уровню. Эти два способа действия, когда они работают в поэзии, могут произвести вещи, равно совершенные и прекрасные, но слово "великий" может, вероятно, быть применено, с необходимыми оговорками, ко второму способу и его слишком редкому поэтическому творению.
Большая часть высшей поэзии принадлежит к первому из этих двух способов. Во втором случае есть, опять же, два или, возможно, три уровня; иногда удачный оборот или необычная сила языка или более глубокая нота чувства вносит касание уровней Над головой [Overhead touch]. Чаще это сила ритма поднимает язык, простой и обычный, или чувство или идею, которые выражались часто, и пробуждает что-то, чего обычно там нет. Если кто-то слушает одним только разумом или из витального центра, он может восхищаться искусством и красотою сплетенного слова и звука или поражаться тем, с какой удачей или силой было выражено чувство или идея. Но там есть нечто большее; именно его видела и сообщала более глубокая, более внутренняя часть сознания, и если мы прислушаемся глубже, мы можем получить нечто большее, чем восхищение и восторг ума или хаусмановский трепет солнечного сплетения. Мы сможем, вероятно, почувствовать Дух вселенной, одалживающий свои собственные глубины нашей смертной речи или прислушивающийся сзади к какому-то выражению себя, п...
Продолжение на следующей странцие...
