начение.
Он спешил подарить то, чему посвятил душу в эти два дня. Когда, не помня себя, ноги донесли его до дома Катерины, что-то остановило Александра. То ли уличный шум, то ли мысль. Но был с самого начала этой истории какой-то фон, какая то неверная нота. Сделав еще с десяток шагов, он услышал разговор. Это были женские голоса, и меж них - голос Катерины.
- Девочки, представляете, он такой наивный. Ну, просто ребенок.
- Ты целовалась с ним, Кати? И как?
- Да, целовалась. По-моему, целуется он лучше, чем малюет.
- Ха-ха-ха, это правда... Вот дурак - нарисовал мазню, и думает, что это картина.
- Я ему сказала, что это прекрасная картина, с необыкновенной реальностью.
- Что же он?
- Поверил, да так разошелся философствовать. Я, говорит, вижу другую реальность, живу в своем мире. Ну, чем не бред? Бедненький какой - он верит в это. "Пальцы у тебя, словно у великого пианиста", говорю.
- Ох-хо... И, поди, возгордился.
- Да это он хотел тебя в постель затащить! Все они сперва бедненькими да скромненькими прикидываются! Он как все мужики - нужно только одно, а потом - бросит. Свое получит и скажет: "Я в своем мире живу. Ничего не понимаю, что ты хочешь от меня?". Надо бы ему отомстить за грубость.
- Проучи его, проучи. Али слабо тебе Катерина? Ведь не впервой так развлекаемся...
- Надо все его картины выкрасть, чтобы он понял, что так нельзя малевать.
- Я скажу ему, когда придет иной раз ко мне, что куплю все его работы. Товар возьму, а за деньгами - к теткам отправлю. Вот они посмеются, бестии. Да на рынке ославят.
- Ну, на том и порешим. А я пока своим сестрам расскажу, пусть смеются, ведь, вправду, - есть над кем.
Сердце подпрыгнуло в груди. "Что же это? Почему так? Она надо мной смеялась... и так жестоко!". Слезы накатили на глаза, сделали их красными и туманными. Грудь сжалась, и внутри ее так пронзительно зажгло. Захрипело горло в порывистом дыхании. Александр только и сделал несколько шагов и с размаху упал на мостовую, разбив голову в кровь. Тело охватил удар, от которого его трясло, и ртом шла пена. Такое впервые случилось с ним.
Прохожий старик отнес его в тень соседнего двора, напоил водой. Спустя четверть часа он пришел в себя.
- Что с тобой, малый? Что ж ты падаешь так... - спросил старик, еще подавая воды. На шум пришли люди из дома, собрались зеваки.
- "Пальцы пианиста" - будут лучшим подарком, не картина, не картина, а пальцы... она не достойна! - бурчал себе под нос Саша, не глядя на старика.
- Что? Что он говорит, какие пальцы? - не понимая, переглядывались люди.
- Мир так жесток, но что я могу сделать? - продолжал говорить сам с собой художник - Искупить её жестокость своей работой. Ничто не может остановить это, ничто...
- Да он сбрендил, свихнулся, наверное. Отвезти его надо бы в больницу.
И тут Саша вскочил на ноги, и почти не глядя, помчался наобум - прочь отсюда.
День он скитался по городу. Купил в лавке на углу, сам не зная, почему на последние деньги горького турецкого табака, а потом еще сутки курил его, бесцельно глядя на голубой дымок. Выбежал из города и пролежал остаток дня в поле, глядя в небо, как в прозрачном сиреневатом воздухе купалась ласточка. И показалось ему, будто бы русые кудри прорастают травой полевой, а голубые глаза становятся озерцами чистыми. Дремота сладкая спустилась с гор и поселилась в его думах. И он покорился сну.
Уже дома, в своей мастерской, он понял, что не может спокойно глядеть на свое "поле" без ответа на наглую шутку. И Александр вспомнил свое обещание искупить жестокость людей своей работой, которой никто-никто не смог бы помешать, ничто не смогло бы остановить.
Тогда голова вновь помутнела, мысли стали тяжелы. Он поднялся на кухню, где обыкновенно хозяйка разделывала рыбу и мясо, и, схватив тесак, отхватил себе три пальца на левой руке. Мизинец, безымянный и средний лежали аккуратно на столе в кровавой лужице. Он засмеялся. "Вот и вправду давешний сон был пророческим: руки становятся кисточками. Этими двумя пальцами я смогу держать только кисти!". И он пуще прежнего смеялся, но как-то по-дикому, без сдерживания, без толики приличия, а во весь голос.
Спустившись в мастерскую, Саша написал записку, завернул в нее отрубленные пальцы и снес прямо Катерине. Стало ему после этого легко. Все ушли из его жизни, только он остался одиноким в своей пустоте. В том одиночество естество творца заявляет о себе, и это - цветение. Ему стало так дивно, словно он поставил точку в длинном, спутанном предложении. И точка эта была последней, потому что весь роман окончен, последняя страница перевернута.
А в записке той сказывалось вот что.
Во всей моей жизни кто-то любил что-то во мне, но никогда - меня самого. Вы были так слепы, чтобы увидеть что-либо значимое во мне, кроме пальцев, поэтому я отдаю должное за ваше внимание - свои "пальцы пианиста". Наслаждайся ими, слушайте звуки...
***
В городе пошла молва о сумасшедшем художнике. Александр стал в некотором роде знаменит. Людям все-таки свойственно сплетничать и искажать действительность, так что одни говорили, будто бы некий художник писал картину своей кровью. Были и те, что более других навевали ужасов, говоря, что он всем своим натурщицам отрезает какую-нибудь часть тела: кому палец, кому ухо, а иным - и голову, и что это "кровавый художник". А третьи утверждали, будто он проделал это со всеми своими пальцами, и на ногах - тоже, что это есть новый символизм в живописи и прочая чепуха.
5 Выставка
Прошел еще месяц. И вроде бы все утихло, но не все еще...
Как-то раз в дом, в котором арендовал жилье художник, явился человек. Человек этот был маленького роста, плотного телосложения, в годах уже, но не стар. Суховат, бел лицом, глаза его пуговками смотрели из-под узкого лба. Тонкие строгие губы выражали манерность и сдержанность.
Дорогой ткани костюм точно по фигуре облегал стан, а беленькие манжеты только подчеркивали его замашки на принадлежность к "высшему обществу". Впрочем, опираясь на выделанную янтарем трость, он не был лишен элегантности; все, что отнимало в лике его живость, так это искусственная лощёность, словно бы он просчитал свой наряд нарочно до мелочи, до каждой складочки; была видна заданность мышления и моральных правил. Это был деловой человек. И он, естественно, пришел к Александру по делу чрезвычайной для него важности.
Интерес, который нес маленького человека в шикарных черных туфлях - хитрого, но продуманного человека составляла наскоро возникшая слава "кровавого художника", из которой он собирался извлечь прибыль для собственных нужд. "Если мясники делают деньги на бифштексах с кровью, то почему бы мне не заработать на картинах с кровью", - так думал он своим расчетливым умом.
Александр тихо работал, не замечая присутствие постороннего на пороге своей мастерской.
- Кхе, кхе. Позвольте, извините, я по делу... по важному делу к вам, Александр, - обходительно и скромно начал он разговор, поглядывая на художника не без опаски, и на всякий случай, держась на расстоянии от него.
- Зайдите позже, я должен закончить небо, - не глядя в сторону манерного господина отозвался Александр.
И тогда господин в лакированных туфлях пошел на хитрость.
- Как называется эта картина? Не могу уйти, не услышав ваш ответ, маэстро!
- Вы просите, чтобы я сделал вас бедным, - не отрываясь от работы произнес Саша.
- Я решительно не понимаю, ну, хоть убейте - не могу разобрать смысл утонченной метафоры.
- Это не метафора. Я скажу вам "этот - Танец двоих" и ваши переживания от картины никогда уже не будут прежними, вы более никогда не испытаете тайну этой живописи - вот почему я назвал только несколько работ, а не все.
- Это интересно, да-да... продолжайте, я, кажется, перебил вас, Александр.
- Думаю, мы не знакомы...
- Разрешите представиться, - почти официально и торжественно произнес предприимчивый незнакомец, - Ильяс Николаевич Манякин.
- Александр. К вашим услугам, - с простотой в голосе и некоторой даже силой ответил мастер, подумав при этом на мгновение, - "липкая фамилия".
- Так вы, уважаемый, говорите, что не стоит подписывать свои работы?
- Когда перед вами мой недавно завершенный "Танец двоих", и я говорю вам "это - Танец двоих", вы будете знать теперь как грамоту и везде, где бы вы не встретили полотно, будете только вспоминать то первое ощущение от полотна, но никогда более не родитесь в нем вновь. Теперь вы будете нести слово, мертвое слово. Вы сделались бедняком, а были так богаты в своем переживании "Танца двоих". Здесь была картина целиком, и не было способа описать ее по частям, кусками, а теперь это всего лишь смесь красок в вашем сознании под названием "Танец двоих". Но я предупреждал...
- Что же, это очень мудро. Как же прикажете быть впредь?
- Никогда не спрашивайте названия, если автор сам не подписал работу. Это не может быть вопросом, поскольку это - таинство. Таинство всегда без ответа. Картина без имени - это приглашение стать гостем. Не нужно разгадывать ее, не требуется думать о ней. Ваше думанье над именем и сюжетом - только частичное усилие, но жизнь требует полного присутствия, слияния и поглощения, чтобы вы, глядя на картину, не смогли понять, где кончаются ваши глаза, и где начинается холст. Приходите как гость и будьте с ней одним - вы узнаете ее имя сами.
"Я вижу живого гения, я говорю с гением. Ва-банк обеспечен!!!", - в радостном предвкушении подумал Ильяс Николаевич, потирая ладони и скрипя своими новыми лаковыми башмаками. Наверное, тихий ангел пролетел над Ильясом Николаевичем, - он замер на мгновение с видом святого мученика. Но тут же сменил свою личину на привычную.
- Благодарю за урок, мой друг. Но простите мою бестолковость: раз уж я узнал название этого чуда, то не пойти ли мне до конца и не вникнуть ли в содержание? Я вас умолю, что здесь изображено? Что вы имели ввиду всем этим гротеском?
Александр помолчал несколько минут, а потом равнодушно и словно бы сам себе стал рассказывать. Он говорил медленно, чуть растягивая слова, прерываясь в иных местах. А в это время, господин Манякин уже освоился, сел на старое ветшалое кресло и, закатив глаза, слушал, думая про себя: "Как бы все обстроить наилучшим образом?".
- Вы делаете из всего вещь. Картина - это не вещь, она не может быть полезна, не может быть использована. Меня много раз спрашивали: "Что ты пишешь? О чем твои работы?". Но я не знаю! Не могу ответить, поймите меня. Просто это прекрасно и все! Разве вы станете спрашивать прекрасный можжевеловый куст: "Зачет ты? Что ты и для чего?". Нет ведь. Можжевеловый куст прекрасен и этого вполне достаточно. Но ваш ум хочет деталей, хочет знать, что находится у автора под кожей... Зачем вам это? Разве не достаточно смотреть и плакать при этом? Так просто жить, не усложняйте, прошу. Я повторяю: это не должно быть вещью, не должно служить как инструмент.
- Но я совершенно уверен в ваших картинах! Я совершенно доверяю вашему художественному восприятию - целиком доверяю, потому и желаю знать: что вы видите, когда пишите.
- Что это за совершенная уверенность? Что значит "совершенно"? Что вы прячете внутри себя? Разве просто уверенности недостаточно? Как это "совершенное" доверие? Я отвечу вам за вас. Она несовершенна - ваша уверенность несовершенна, вот почему вы так говорите. "Я доверяю вам целиком!". Но разве можно доверять не целиком? Что за "целиком"? Слышали вы когда-нибудь о доверии, которое "не целиком"? Понимание целостно, а вы мне говорите, о частях. Я жду вашего преображения посредством картин, а вы мне говорите, что хотели бы остаться лживым и раздвоенным. В этом ваша беда. Целостное понимание не нуждается в том, чтобы о нем говорили. Оно просто приходит, снисходит на вас. Тогда вы цветёте! Тогда вам больше не нужны никакие "совершенно" и "целиком": даже язык становится чище.
- Браво!!! Вы так талантливы, я пришел, чтобы прославить вас - это мое предложение. Деловое предложение, ну, так как? Вас увидит мир, я могу все устроить!..
- Мне нет нужды получать оценку и п...
Продолжение на следующей странцие...
