м в сердце своём и думал, как бы, не глядя на чёрного человека, проскользнуть мимо него, - но случилось иначе. Ибо в этот самый момент его уже увидел сидевший; и подобно тому, кто наталкивается на неожиданное счастье, вскочил он и пошёл навстречу Заратустре.
"Кто бы ты ни был, ты, странник, - сказал он, - помоги заблудившемуся, ищущему, старому человеку, с которым здесь легко может случиться несчастье!
Этот мир здесь мне чужд и далёк, даже слыхал я рычание диких зверей; а того, кто мог бы служить мне защитой, уже нет.
Я искал последнего благочестивого человека, святого и отшельника, который один в лесу своём ещё ничего не слыхал о том, о чём весь мир знает сегодня".
"О чём же знает сегодня весь мир? - спросил Заратустра. - Не о том ли, что старый Бог не жив более, в которого весь мир некогда верил?"
"Ты говоришь, - отвечал опечаленный старик. - А я служил этому старому Богу до последнего часа его.
Теперь же я в отставке, без господина, и всё-таки я не свободен, нет у меня ни одного весёлого часа, разве только в воспоминаниях.
Для того и поднялся я на эти горы, чтобы наконец опять устроить себе праздник, как подобает старому папе и отцу церкви - ибо знай, я последний папа! - праздник благочестивых воспоминаний и богослужений.
Но теперь умер и он, самый благочестивый человек, тот святой в лесу, который постоянно славил своего Бога пением и бормотанием.
Его самого не нашёл я уже, когда я нашёл его хижину - и двух волков в ней, которые выли об его смерти, - ибо все звери любили его. И я убежал оттуда.
Неужели я пришёл напрасно в эти леса и горы? Тогда решилось сердце моё искать другого, самого благочестивого из всех тех, кто не верят в Бога, - искать Заратустру!"
Так говорил старик и окинул острым взглядом того, кто стоял пред ним; Заратустра же взял руку старого папы и рассматривал её долго с удивлением.
"Посмотри, досточтимый, - сказал он потом, - какая прекрасная и длинная рука! Это рука того, кто постоянно раздавал благословение. Но теперь держит она того, кого ты ищешь, меня, Заратустру.
Это - я, безбожный Заратустра, который говорит: кто безбожнее меня, чтобы мог я радоваться наставлению его?"
Так говорил Заратустра и пронизывал своим взором мысли и задние мысли старого папы. Наконец тот начал:
"Кто его любил и им владел больше всего, тот теперь и утратил его больше всего:
- посмотри, не сам ли я из нас двоих теперь более безбожник? Но кто бы мог этому радоваться!" -
"Ты служил ему до конца, - спросил Заратустра задумчиво, после глубокого молчания, - ты знаешь, как он умер? Правда ли, как говорят, что его задушила жалость,
- что он видел, как человек висел на кресте, и не вынес этого, так что любовь к человеку сделалась его адом и наконец его смертью?" -
Но старый папа ничего не ответил, а посмотрел робко в сторону страдальческим, мрачным взглядом.
"Оставь его, - сказал Заратустра после долгого размышления, продолжая смотреть старику прямо в глаза. -
Оставь его, он умер. И хотя тебе делает честь, что ты о мёртвом говоришь только хорошее, но ты так же хорошо знаешь, как и я, кто он был; и что он ходил странными путями".
"Говоря с глазу на полуглаз, - сказал, повеселев, старый папа (ибо он был слеп на один глаз), - в вопросах Бога я просвещённее самого Заратустры - и имею право на это.
Моя любовь служила ему долгие годы, моя воля следовала во всём его воле. Но хороший слуга знает всё и даже многое, что его господин скрывает от себя самого.
Это был скрытный Бог, полный таинственности. Поистине, даже к сыну своему шёл он не иначе как потаённым путём. У дверей его веры стоит прелюбодеяние.
Кто его прославляет как Бога любви, тот недостаточно высокого мнения о самой любви. Разве этот Бог не хотел быть также судьёю? Но любящий любит по ту сторону награды и возмездия.
Когда он был молод, этот Бог с востока, тогда был он жесток и мстителен и выстроил себе ад, чтобы забавлять своих любимцев.
Но наконец он состарился, стал мягким и сострадательным, более похожим на деда, чем на отца, и всего больше похожим на трясущуюся старую бабушку.
Так сидел он, поблекший, в своём углу на печке, и сокрушался о своих слабых ногах, усталый от мира, усталый от воли, пока наконец не задохнулся от своего слишком большого сострадания". -
"Ты старый папа, - прервал тут Заратустра, - видел ли ты это своими глазами? Могло быть и так, могло быть и иначе. Когда боги умирают, умирают они всегда разными смертями.
Ну что ж! Так или иначе - он умер! Он был не по вкусу моим ушам и глазам, худшего не хотел бы я о нём говорить.
Я люблю всё, что ясно смотрит и правдиво говорит. Но он - ты ведь знаешь это, ты, старый папа, он был немного из твоего рода, из рода священнического - его можно было разно понимать.
Его часто и совсем нельзя было понять. Как же сердился он на нас, этот дышащий гневом, что мы его плохо понимали! Но почему же не говорил он яснее!
И если вина была в наших ушах, почему дал он нам уши, которые его плохо слышали. Если была грязь в наших ушах, кто же вложил её туда?
Слишком многое не удавалось ему, этому горшечнику, не доучившемуся до конца! Но если он ещё мстил своим горшкам и творениям за то, что они ему плохо удавались, - это было уже грехом против хорошего вкуса.
Существует и в благочестии хороший вкус; он говорит наконец: "Прочь с таким Богом! Лучше совсем без Бога, лучше на собственный страх устраивать судьбу, лучше быть безумцем, лучше самому быть Богом!"
"Что слышу я! - сказал тут старый папа, навострив уши. - О Заратустра! ты благочестивее, чем ты думаешь, при таком безверии! Какой-нибудь Бог в тебе обратил тебя к твоему безбожию.
Разве не само твоё благочестие не дозволяет тебе более верить в Бога? И твоя чрезмерная правдивость поведёт тебя ещё дальше, по ту сторону добра и зла!
Посмотри, что осталось тебе? У тебя есть глаза, руки и уста, которые от вечности предназначены для благословения. Благословляют не только рукой.
Вблизи тебя, хотя ты и хочешь быть самым безбожным, я предчувствую тайное благоухание долгих благословений; мне становится при этом хорошо и мучительно.
Позволь мне быть твоим гостем, о Заратустра, на одну только ночь! Нигде на земле мне не будет теперь лучше, чем у тебя!"
"Аминь! Да будет так! - сказал Заратустра с великим удивлением. - Туда вверх ведёт дорога, там находится пещера Заратустры.
Поистине, я сам охотно проводил бы тебя туда, досточтимый, ибо я люблю всех благочестивых людей. Но теперь меня поспешно отзывает от тебя крик о помощи.
В моём царстве ни с кем не должно быть несчастья; пещера моя - хорошая пристань. И больше всего хотел бы я всякого, кто печалится, опять поставить на твёрдую землю и на твёрдые ноги.
Но кто снимет с плеч твою печаль? Для этого я слишком слаб. Поистине, долго придётся нам ждать, пока кто-нибудь опять воскресит тебе твоего Бога.
Ибо этот старый Бог не жив более: он основательно умер".
Так говорил Заратустра.
Самый безобразный человек
- И опять бежали ноги Заратустры по горам и лесам, и глаза его непрестанно искали, но нигде не было видно, кого искали они, кто кричал о помощи и страдал великою скорбью. Всю дорогу, однако, радовался он в сердце своём и был полон признательности. "Какие хорошие вещи, - говорил он, - подарил мне, однако, этот день в награду за то, что так скверно начался он! Каких редких собеседников нашёл я!
Долго придётся пережёвывать мне слова их, как хорошие хлебные зёрна; и зубам моим придётся измолоть и истолочь их, пока не потекут они в душу мою, как молоко!"
Но когда дорога опять обогнула скалу, сразу изменился ландшафт, и Заратустра вступил в царство смерти. Здесь торчали чёрные и красные выступы скал; не было ни травы, ни деревьев, ни пения птиц. Ибо это была долина, которой избегали все животные, даже хищные звери; и только змеи одной породы - безобразные, толстые, зелёные, состарившись, приползали сюда умирать. Поэтому называли пастухи эту долину: Смерть змей.
Но Заратустра погрузился в мрачные воспоминания, ибо ему казалось, что однажды он уже стоял в этой долине. И много тяжёлого вспоминалось ему: так что шёл он всё тише и тише и наконец остановился совсем. Здесь, открыв глаза, увидел он перед собою что-то сидевшее на краю дороги, по виду напоминавшее человека или почти что человека, нечто невыразимое. И мгновенно охватил Заратустру великий стыд, что пришлось ему своими глазами увидеть нечто подобное: покраснев до корней седых волос своих, отвернулся он и хотел уже бежать из этого скверного места. Вдруг мёртвая пустыня огласилась шипевшими и хрипевшими звуками, поднимавшимися из самой земли, подобно тому как ночью шипит и хрипит вода в засорившейся водопроводной трубе; наконец эти звуки сложились в человеческий голос и человеческую речь - и она так гласила:
"Заратустра! Заратустра! Разгадай загадку мою! Говори, говори! Что такое месть свидетелю?
Я предостерегаю тебя, здесь скользкий лёд! Смотри, смотри, как бы гордость твоя не сломала здесь ногу себе!
Ты считаешь себя мудрым, ты, гордый Заратустра! Так разгадай же загадку, ты, щелкун твёрдых орешков, - загадку, которую представляю я! Скажи: кто я!"
- Но когда Заратустра услыхал слова эти, как думаете вы, что случилось с душою его? Сострадание овладело им, и вдруг он упал ниц, как дуб, долго сопротивлявшийся многим дровосекам, тяжело, внезапно, пугая даже тех, кто хотел срубить его. Но вот он снова поднялся с земли, и лицо его сделалось суровым.
"Я отлично узнаю тебя, - сказал он голосом, звучавшим, как медь, - ты убийца Бога! Пусти меня.
Ты не вынес того, кто видел тебя, - кто всегда и насквозь видел тебя, - самого безобразного человека! Ты отомстил этому свидетелю!"
Так говорил Заратустра и хотел идти, но невыразимый схватил его за край одежды и снова стал клокотать и подыскивать слова. "Останься! - сказал он наконец -
- останься! Не проходи мимо! Я угадал, какой топор сразил тебя: хвала тебе, о Заратустра, что ты снова встал!
Ты угадал, я знаю это, каково тому, кто его убил, - убийце Бога. Останься! Присядь ко мне, это будет не напрасно.
К кому же стремился я, как не к тебе? Останься, сядь! Но не смотри на меня! Почти этим - безобразие моё!
Они преследуют меня - теперь ты последнее убежище моё. Не ненавистью своей, не своими ищейками - о, над таким преследованием смеялся бы я, гордился бы им и радовался ему!
Разве успех не был доселе на стороне хорошо преследуемых? И кто хорошо преследует, легко научится следовать - раз уж он очутился - позади! Но от их сострадания -
- от их сострадания бегу я и прибегаю к тебе. О Заратустра, защити меня, ты последнее убежище моё, ты единственный, разгадавший меня:
- ты угадал, каково тому, кто убил его. Останься! И если ты хочешь идти, ты, нетерпеливый, - не ходи дорогою, какою я шёл. Эта дорога плохая.
Ты сердишься, что я так долго уже заикаюсь и спотыкаюсь? Что я даю уже советы тебе? Но знай, что это я, самый безобразный человек,
- у которого самые большие и тяжёлые ноги. Где я шёл, там дорога плохая. Я обращаю все дороги в смерть и позор.
Но по тому, как ты прошёл молча мимо меня, как ты покраснел, я это видел, - я узнал в тебе Заратустру.
Всякий другой бросил бы мне милостыню свою, сострадание своё, взором и речью. Но для этого - я недостаточно нищий, это угадал ты -
- для этого я слишком богат, богат великим, ужасным, самым безобразным и невыразимым! Твой стыд, о Заратустра, почтил меня!
С трудом ушёл я из толпы сострадательных, - чтобы найти единственного, который учит нынче: "Сострадание навязчиво", - тебя, о Заратустра!
- будь оно божеским, будь оно человеческим состраданием - оно перечит стыду. И нежелание помочь может быть благороднее...
Продолжение на следующей странцие...
