не понимает его живопись. Люди смеялись над его картинами. Он внес в живопись новое начало - он был пионером. А над первопроходцами всегда смеются; творец, который не повторяет прошлое, но приносит будущее, непременно бывает не понят.
Брат сказал своему другу:
- Я дам тебе денег; купи у него хотя бы одну картину. Он будет счастлив, что хотя бы один человек понимает его живопись.
Этот человек не разбирался в живописи, но все же пошел. Ван Гог был очень счастлив, он показывал ему то одну картину, то другую, но этот человек сказал:
- Давайте любую. Не задерживайте меня; вот деньги. Это был удар. Этот человек даже не взглянул на картины: "Мне все равно - берите деньги и дайте мне картину". Ван Гог сказал:
- Эти картины не продаются, и скажите моему брату, чтобы он не тратил денег зря. Это не ваши деньги - я же вижу, что вы в этом нисколько не разбираетесь. Мой брат послал вас, чтобы меня утешить. Убирайтесь отсюда! Меня не интересует, продаются мои картины или нет; я полностью удовлетворен, создавая их.
Радость творца - в самом творчестве; другой награды не нужно. В тот момент, когда вы начинаете думать о какой-то награде, кроме своей работы, вы становитесь просто ремесленником, а не творцом.
Толпа не может не бояться таких людей, ведь они не следуют общественной морали, они не признают общественных норм. Они больше не часть стада. Они не обязаны ходить в вашу церковь, читать ваши священные книги. Они нашли собственную религию, и эта религия - их творчество. Стадо не может этого понять и пытается заставить их: "Лучше вернись. Не ходи один. Ты можешь потеряться".
Голос стада еще долго будет звучать в тебе. И если ты скажешь: "У меня уже не одна совесть с вами..." у меня уже нет больше этого "я" - я не принадлежу вам; вы просто спицы в колесе. Я индивидуальность, и я хочу прожить свою жизнь, слушаясь только своего внутреннего голоса, я не хочу, чтобы мне диктовали, приказывали, чтобы мной манипулировали другие.
Видишь, сама эта боль рождена в тебе общей совестью стада: последний отблеск этой совести вспыхивает еще на скорби твоей.
Проблемы будут. Все великие художники, поэты, певцы, музыканты либо сходили с ума, либо доходили даже до самоубийства. Их безумие заключается только в том, что все считают их ненормальными.
Ван Гог влюбился в одну из своих дальних родственниц. В этом не было ничего плохого, но он был бедный человек и ко всему прочему еще и художник. Его картины никому не нравились, никто не мог даже понять, что на них нарисовано - а он не мог объяснить.
Он говорил:
- Странно, никто же не спрашивает у деревьев: "Для чего вы растете?" Никто не спрашивает цветы: "В чем ваше назначение?" Цветы просто красивы! Красоты достаточно;
не нужно никакой другой цели. Моя живопись - это цветок. Почему вы спрашиваете о значении, о цели? Это не товар, это творческий акт. Природа творит, и я - тоже часть природы. Это тоже творение природы.
Он сделал девушке предложение. Она не могла понять, как он на это осмелился. Все считали его ненормальным. Был вечер, солнце зашло, они сидели при свете красивой свечи. Девушка пошутила. Она сказала:
- Ты действительно любишь меня? Тогда держи руку в пламени свечи, сколько я захочу. Докажи свою любовь.
Ван Гог протянул руку в огонь, пламя обожгло его. Девушка не могла поверить... она убрала свечу. Теперь ей стало совершенно ясно, что этот человек сумасшедший,
Любовь любовью, но вы не должны давать таких доказательств, и тот, кто на это способен, может быть опасен. Ее отец приказал Ван Готу никогда больше не приходить в его дом. Ван Гог сказал:
- Но что плохого я сделал? Ваша дочь попросила, чтобы я доказал свою любовь. Я могу даже умереть, чтобы доказать. Моя любовь больше жизни.
Несмотря на то, что он произнес необычайно значительные слова, его выставили, и двери закрылись.
Брат очень любил его, он очень ему сочувствовал; он никому не делал зла. И, тем не менее, все, казалось, были против него. Единственное, что он делал - это то, что он не следовал за толпой. Отец хотел, чтобы он пошел в семинарию, где он мог стать христианским священником, но он сказал: "Священником? Я хочу быть художником. Я еще не сошел с ума, чтобы стать священником". Отец согласен был дать ему денег на то, чтобы он стал священником; но он не желал давать ему денег на живопись и не хотел посылать его в художественную школу. Брат глубоко сочувствовал ему. Он попросил одну проститутку: "За всю свою жизнь - а Ван Гогу было тридцать - он ни разу не знал любви. Это было бы так мило с вашей стороны... я дам вам денег... притворитесь, что вы любите его.
Проститутка согласилась; это была ее профессия, так что это было нетрудно. Она как бы случайно встретилась с ним и заговорила о его картинах, называя их великими... "И, между прочим, - сказала она, - вы тоже очень красивы".
Никто еще не говорил ничего подобного. Ван Гог спросил: "Что вы нашли во мне красивого?" Даже проститутке было трудно сказать, что в нем было красиво - Ван Гог был не особенно красивым мужчиной. Не найдя ничего лучшего, она сказала: "Мне так нравятся ваши уши".
Среди ночи Ван Гог пришел к ней с обоими ушами - он отрезал их и положил в пакет - и преподнес эти два уха женщине со словами: "Впервые в жизни хоть что-то во мне кому-то понравилось. Я хочу подарить их вам; возьмите". Из обоих ушей сочилась кровь... женщина покрылась пятнами. Она подумала, что он настоящий сумасшедший. Какие еще нужны доказательства?
Его поместили в сумасшедший дом, где он провел год. Но картины, написанные им в сумасшедшем доме - это его лучшие картины, потому что там ему не нужно было думать о пище, жилье, одежде; в сумасшедшем доме он был обеспечен всем этим. Эти двести картин сохранились.
Психиатр и другие врачи в сумасшедшем доме нашли, что он не сумасшедший; он просто не был нормальным человеком. Он мог рисовать весь день, с утра до ночи - не прерываясь даже на чашку кофе - и ел ночью. Они говорили: "Он слегка необычен, но совершенно не опасен". Его выписали, а через пять дней он совершил самоубийство; но это не было самоубийством. В письме брату он написал: "Я написал те картины, которые хотел написать".
Он хотел нарисовать солнце так, как его никто никогда не рисовал. Целый год он непрерывно писал, писал только солнце во всех его состояниях, во всем цветовом разнообразии - утром, в полдень, вечером, на закате - сотни картин. И когда он счел, что выполнил то, что хотел сделать, жить дальше стало незачем. Он жил для того, чтобы создать то, что он создал - теперь он был полностью удовлетворен. "Так что, пожалуйста, не считай это самоубийством. Это не самоубийство. Просто мне больше незачем жить. Прости меня, я не принадлежу толпе, в которой люди продолжают жить без всякой причины".
Если вы задумаетесь в этом смысле о себе, вы обнаружите, что его точка зрения очень значительна: есть ли в вашей жизни какое-нибудь значение? Живете ли вы для какого-нибудь созидания? Живете ли вы для того, чтобы сделать жизнь прекраснее? Внесете ли вы что-нибудь в существование? Если нет, то зачем бессмысленно топтать землю?
Это было не самоубийство; это было великое озарение творца, который не мог жить без творчества. Творчество было его жизнью, и поскольку оно завершилось, жизнь больше не имела для него смысла.
Естественно, такие люди живут в великой скорби.
Но ты хочешь идти путем скорби, - и, тем не менее, они хотят идти путем своей скорби - потому что это путь к самому себе?
Это болезненно, это предосудительно, вы станете посмешищем, и все же вы хотите идти к себе.
Тогда покажи, что имеешь на это и право, и силу!
Чтобы быть созидающим, нужна сила - сила льва, а не рабская покорность верблюда.
Воплощаешь ли ты в себе это новое право и силу? Первое движение? Само собою катящееся колесо? Можешь ли ты заставить звезды вращаться вокруг тебя?
О, как много тех, для кого высота - предмет вожделения! И тех, у кого вызывает она судороги честолюбия!
Созидающий не честолюбив и не жаждет высокого положения. Честолюбивые и жаждущие высокого положения - люди третьего сорта: они могут быть сочинителями, но они не творцы. Творец не тянется к славе, творец не тянется к уважению. Вся его энергия вовлечена только в одно: в его творчество.
Все старинные великие произведения искусства... например, мы не знаем архитектора Тадж-Махала, самого прекрасного произведения архитектуры в мире. Мы не знаем, кто создал Кхаджурахо, храм, в котором стоят статуи несравненной красоты. Семьдесят храмов было разрушено мусульманами; тридцать сохранилось, потому что они стояли в дремучем лесу. В каждом храме были тысячи статуй; люди, создавшие их, даже не оставляли своих имен - им было достаточно самого творчества.
Мы не знаем, кто создал Упанишады, самые прекрасные изречения о высших переживаниях человека. Они считали себя просто сосудами, медиумами существования, только инструментами в творчестве существования - ни в коем случае не творцами. Поставить свое имя было бы безобразно.
А посмотрите на массы... они ничего не создают, но ставят подписи в каждом общественном туалете; они запечатлевают свои имена на стульях в кинотеатрах. Такое желание сохранить свое имя после того, как вас уже не будет, такое желание стать известным, такое честолюбие не является принадлежностью творческого духа, это принадлежность обыденности и посредственности.
О, как много великих идей, чье действие подобно кузнечным мехам: от них человек надувается и становится еще более пустым.
Ты называешь себя свободным? Я хочу слышать господствующую мысль твою, а не то, что ты избежал ярма.
Он делает очень важное различие, которое понимали очень немногие. Он говорит: Из тех ли ты, кто имел право сбросить его?
В миллионах людей живет глубокое желание быть рабом, ибо в рабстве есть некие преимущества: вы свободны от всякой ответственности; вам не нужно беспокоиться о себе - у вас есть хозяин. Подобное рабство существует во многих формах. Семьсот миллионов католиков верят в то, что Христос - их спаситель. Вы думаете, это не рабство? Если вас спасает кто-то другой, вы не можете быть свободным человеком. И все остальные в таком же положении. Индуисты верят, что Кришна придет и освободит их от тьмы, выведет с путей греха...
А вы на что? У вас что, нет души? У вас нет сознания? Вы не можете сами избавиться от тьмы? Кто-то должен прийти и принести вам свет? Понимаете ли вы, что это значит? Если кто-то спасает вас, он может и вернуть вас обратно. Если кто-то другой приносит свет, он может унести его. Это не ваш свет. Пока нечто не выросло внутри вас - свобода, свет, любовь - вы не можете на это полагаться. Вы неизбежно будете рабом, и вам придется за это платить. И плата немалая: вам придется расплачиваться своей душой.
Из тех ли ты, кто имел право сбросить ярмо? Есть и такие, что лишились последней ценности своей, отбросив покорность.
Единственной ценностью для них были оковы; они были полезны только как рабы - их освободили, и они не знают, что делать.
В Бастилии, во Франции, во время французской революции... Бастилия была главной тюрьмой во Франции, и там сидели преступники, осужденные пожизненно, так что для их наручников и цепей даже не было ключей. Их не собирались снимать; заключенные умирали в них. Они жили и умирали в них. А в Бастилии было триста или четыреста заключенных.
Революционеры думали, что освобождение будет великой радостью для этих несчастных. Поэтому они взяли Бастилию... Люди жили в темных норах, одни тридцать, другие - пятьдесят лет; один из них провел там целых семьдесят лет - ему было девяносто. И когда они услышали о свободе, они не захотели ее, они отказались. Они сказали: "Мы привыкли к темноте, грязи, несъедобной пище - к нечеловеческим условиям. Нас били; с нами обращались, как со скотом, но за пятьдесят лет мы к этому привыкли. И теперь заново начать жизнь во внешнем мире - непосильная задача. Простите нас и оставьте все так, как есть". Но революционеры есть революционеры. Они не послушали: они разбили их наручники; они разбили их кандалы; они освободили их против их воли; они вышвырнули их из тюрьмы. И как это ни удивительно, к вечеру полови...
Продолжение на следующей странцие...
