остепенно освобождаемся от иллюзий, химер и предрассудков,
скрывавших и искажавших дотоле подлинный вид вещей; теперь мы
гораздо правильнее и яснее понимаем все, принимаем вещи за то,
что они есть на самом деле и в большей или меньшей степени
проникаемся сознанием ничтожности всего земного. Это именно и
придает почти всем старым людям, даже с самым заурядным умом,
известный отпечаток мудрости, отличающий их от более молодых.
Важнее всего то, что все это дает спокойствие духа, являющееся
одним из существенных элементов счастья, пожалуй даже, первое
условие, сущность его. Тогда как юноша воображает, что в этом
мире рассыпаны Бог знает, какие блага, и что надо только
узнать, где он, -- старец проникнут идеей Экклезиаста "суета
сует" и знает, что как бы позолочены ни были орехи, все они
пусты.
Лишь в преклонных годах человек проникается Гоциевским nil
admirari34 -- т. е. непосредственным, искренним и твердым
убеждением в ничтожности всего и в бессодержательности благ
этого мира; химеры исчезли. Он уже не воображает, что где-то,
во дворце или в хижине, существует какое-то особенное счастье,
большее, чем то, каким он сам наслаждается повсюду, пока он
свободен от душевных и телесных страданий. Людское деление на
великое и малое, на благородное и низкое, -- перестает для него
существовать. Это дает старым людям особенное спокойствие духа,
позволяющее с усмешкой взирать на земную суету. Он вполне
разочаровался и знает, что человеческая жизнь, как бы ее ни
разукрашивали и ни наряжали, все же вскоре выкажет, несмотря на
эту ярмарочную прибранность, всю свою нищету, и что, несмотря
на эти наряды, она в главных чертах всюду одна и та же, всюду
истинная ценность ее определяется исключительно отсутствием
страданий, отнюдь не наличностью наслаждений, а тем паче --
блеска. (Hцr. epist. L. I, 12, V. l -- 4). Основная характерная
черта старости -- разочарованность; пропали иллюзии,
придававшие дотоле много прелести нашей жизни и возбуждавшие к
деятельности; обнаружились тщета и пустота всех благ мировых, в
частности, блеска, великолепия и величия; человек узнал, что
то, чего мы желаем, и наслаждения, к которым мы стремимся,
могут дать нам лишь очень немного, и постепенно приходит к
сознанию великой нищеты и пустоты нашего существования. Только
к 70 годам можно вполне понять первый стих Экклезиаста. -- Все
это придает старости некоторый налет угрюмости.
Обычно полагают, что удел старости -- болезни и скука. Но
болезни вовсе не необходимый ее признак, особенно, если
предстоит очень долгая жизнь, что же касается скуки, то выше я
показал, почему старость подвержена ей меньше, чем юность;
точно так же скука вовсе не есть обязательный спутник
одиночества, к которому, по вполне понятным причинам, склоняет
нас старость. Скука сопутствует лишь тем, кто не знал иных
наслаждений, кроме чувственных и общественных, кто не обогащал
свой дух и оставил неразвитыми его силы. Правда, в преклонных
годах духовные силы убывают, но их останется все же достаточно
для того, чтобы побороть скуку, -- если только их вообще было
много. Сверх того, как показано выше, в силу опытности,
упражнения и размышления, разум продолжает развиваться,
суждения становятся более меткими, и уясняется связь вещей; мы
постепенно усваиваем себе всеобъемлющий взгляд на целое;
благодаря постоянному комбинированию на новый лад накопленных
знаний, и обогащению их при случае, наше внутреннее
самообразование продолжается по всем направлениям, давая
занятие духу, умиротворяя и награждая его. Это в известной
степени возмещает упомянутый упадок сил. К тому же, как
сказано, время в старости бежит быстрее, что также
противодействует скуке. Убыль физических сил вредит нам мало,
если только мы не добываем ими хлеба. Бедность в старости --
великое несчастье. Если ее удалось избегнуть и здоровье
сохранено, то старость может быть весьма сносной порой жизни.
Главные потребности ее -- удобство и обеспеченность; потому в
старости мы больше любим деньги, чем раньше: деньги возмещают
отсутствующие силы. Покинутые Венерой, мы охотно ищем радостей
у Вакха. Потребность видеть, путешествовать, учиться заменяется
потребностью учить других и говорить. Счастье для старика, если
в нем осталась любовь к науке, к музыке, к театру, вообще
известная восприимчивость к внешнему миру, что у некоторых
сохраняется до самых преклонных лет. То, что человек имеет в
себе, никогда ему так не пригодится, как в старости. Правда,
большинство, тупое, как всегда, превращаются к старости
постепенно в автоматы; они думают, говорят и делают постоянно
одно и то же, и никакое внешнее впечатление не в силах сбить их
с этого направления или пробудить в них новую мысль. Говорить с
такими господами -- то же, что писать на песке: следы стираются
почти мгновенно. Конечно, такое старчество -- не что иное, как
смерть. -- Природа словно хотела символизировать наступление
второго детства, в старости третьим прорезыванием зубов, что,
хотя и редко, но встречается.
Прогрессивная убыль всех сил с приближением старости --
явление, конечно, печальное, но необходимое, даже благотворное,
ибо иначе смерть, которой эта убыль расчищает дорогу, была бы
слишком тяжела. Поэтому высшее благо, какое нам дает очень
глубокая старость, -- это чрезвычайно легкое умирание, не
вызванное никакими болезнями, без всяких страданий -- смерть
совсем не чувствительная, описание которой можно найти во II
томе моего главного труда (гл. 41).
В Ветхом Завете (псалом 90, 10) продолжительность жизни
определяется в 70, самое большее в 80 лет, и что еще важнее, --
Геродот (1,32 и III, 22) говорит то же самое. Но это неверно и
основывается на грубом, поверхностном толковании каждодневного
опыта. Ведь если бы естественная продолжительность жизни была
70 -- 80 лет, то люди умирали бы в эти года от старости; на
самом же деле -- не так: они в этом возрасте, как и в более
молодом, умирают от болезней, а так как болезнь есть очевидная
аномалия, то такую смерть нельзя назвать естественной. В
сущности век человека -- 90 -- 100 лет; в эти годы люди умирают
только от старости, без болезней, без хрипа, без судорог, без
предсмертной борьбы, иногда даже не бледнея, большей частью
сидя, после еды: они, собственно, даже не умирают, а просто
перестают жить. Смерть раньше этого возраста вызывается лишь
болезнями, а потому преждевременна. Упанишады вполне правы,
определяя естественную продолжительность жизни в 100 лет.
Человеческую жизнь нельзя, в сущности, назвать ни длинной,
ни короткой35, так как, в сущности, она именно и служит
масштабом, которым мы измеряем все остальные сроки.
Различие юности и старости в том, что у первой в
перспективе -- жизнь, у второй -- смерть, что первая имеет
короткое прошлое и долгое будущее, вторая -- наоборот. Правда,
старик имеет лишь смерть перед собою, у юноши же впереди --
жизнь; но еще вопрос, что привлекательнее, и не лучше ли,
вообще говоря, иметь жизнь позади, чем пред собою? Ведь сказано
же в Экклезиасте (7, 2): "День смерти лучше дня рождения". Во
всяком случае желать прожить очень долго -- желание весьма
смелое; недаром испанская пословица говорит: "кто долго живет
-- видит много зла".
Правда, вопреки астрологии, судьба отдельного человека не
бывает начертана на планетах, но они указывают жизненный путь
"человека вообще", в том смысле, что каждому возрасту
соответствует какая-нибудь планета и таким образом, жизнь
проходит под влиянием всех планет поочередно. -- В десять лет
нами управляет Меркурий. Подобно этой планете, человек быстро и
свободно движется в очень небольшом круге; незначительные
мелочи способны его взволновать; но учится он много и легко,
под руководством бога хитрости и красноречия. С двенадцатым
годом наступает царство Венеры; юношей всецело овладевают
любовь и женщины. -- На тридцатом году мы находимся под
влиянием Марса; человек становится резким, сильным, смелым,
воинственным и гордым. -- В сорок лет мы под действием четырех
планетоид; поле жизни как бы расширяется, мы служим полезному
под влиянием Цеpepы, имеем собственный очаг в силу влияния
Весты, научились, благодаря Палладе, тому, что следовало знать
и подобно Юноне в доме царит супруга36. В пятьдесят лет над
нами владычествует Юпитер. Человек пережил большинство
современников, и чувствует свое превосходство над новым
поколением. Он еще сохранил все свои силы, богат опытом и
знаниями; в зависимости от личных данных и положения своего он
имеет тот или иной авторитет у окружающих. Он не хочет более
повиноваться, а желает сам повелевать. Теперь он больше всего
пригоден к тому, чтобы стать руководителем, правителем в той
или иной сфере. 50 лет -- апогей человека. На шестидесятом году
настает время Сатурна, является свинцовая тяжесть,
медлительность и инертность:
"Люди старые -- что мертвецы,
Недвижны, вялы, бледны -- как свинец".
("Ромео и Джульетта". Действие II, сцена 5)
Наконец является Уран; тогда, как говорят, пора идти на
небо. Нептуна, названного так по недомыслию, я не могу
упомянуть здесь, раз нельзя назвать его по-настоящему имени --
Эросом; не то я постарался бы показать, как конец соединяется с
началом, каким образом Эрос оказывается в тайной связи со
смертью и как, в силу этой связи, подземное царство Оркус или
Амантес египтян (Plutarch, de Iside et 0s., с. 29) оказывается
не только берущим, отнимающим, но и дающим, так что смерть
является творцом жизни. Именно из этого Оркуса рождается все; в
нем находилось все, что живет ныне; если бы только нам удалось
понять фокус, посредством чего это происходит, тогда все стало
бы ясным.
Примечания
1 Народы, рабы и победители всегда признавали, что высшее
благо человека -- его личность.
2 Как в день, подаривший тебя миру, солнце приветствовало
светила, так и ты рос по тем же законам, какие вызвали тебя к
жизни. Таким ты всегда останешься; нельзя уйти от самого себя;
-- так говорили сибиллы и пророки; никакая власть, никакое
время не могут разбить раз созданной и развивающейся формы
жизни.
3 Имеешь одно -- будешь иметь и другое.
4 "Один покидает свой роскошный дворец, чтобы прогнать
скуку, но тотчас возвращается назад, не чувствуя себя
счастливее в другом месте. Другой спешно бежит в свое имение,
словно там надо тушить пожар; но едва достигнув границ имения,
он начинает скучать и или предается сонливости и старается
забыться, или же спешно возвращается в город" (III, 1073).
5 Природа постоянно совершенствуется, переходя от
механикохимического процесса в неорганическом мире к
растительности с ее глухим самоощущением и далее к животному
царству, где уже заметны разум и сознание; эти слабые ростки
развиваются постепенно дальше, и последним, величайшим усилием
достигается человек; его интеллект -- апогей и цель творений
природы, самое совершенное и трудное, что она смогла
произвести. Однако и в пределах человеческого рода разум
представляет многочисленные и заметные градации и крайне редко
достигает высшего развития -- действительно высокой
интеллигентности.
Понимаемая в узком, строгом смысле, она является
труднейшим и высшим творением природы и вместе с тем самым
редким и ценным, что есть на свете.
При такой интеллигентности появляется вполне ясное
сознание, а следовательн...
Продолжение на следующей странцие...
