книги, искусства и бог-отец - нечто иного, нечто иного! О! нечто, в чем мы так нуждаемся и что не имеет названия, кроме своей слепой нужды... И мы демеханизируем с той же скоростью, с которой механизировали. Все сожжено, не осталось ничего, кроме этого чистого огня. Этого огня, который не знает, который не видит ничего, больше совсем ничего, даже маленьких обрывков частей, которые он так старательно собирал. Этот огонь почти болезненный: он стремится и трудится и ищет и ударяется; он хочет истины, он хочет нечто иного, как когда-то он хотел предметов, миллионов предметов мира, и стремился ими обладать. И постепенно все поглощается. Растворяется даже желание нечто иного, даже надежда когда-либо объять эту невозможно чистую истину, даже усилие - все проскальзывает меж нашим пальцев.
Остается маленькое чистое пламя.
Пламя, которое не знает, которое не видит, но которое есть; это как сладость быть просто этим пламенем, этим совсем маленьким беспредметным пламенем - оно есть, просто есть, чисто. Даже кажется, что больше ничего и не нужно. Погружаешься в него, живешь в нем; это как любовь просто так, ко всему. И иногда погружаешься в него очень глубоко; тогда, там, на краю этого спокойного огня - такого спокойного - есть как бы улыбка ребенка, нечто, что смотрит на мир в прозрачности; и если не прилагать внимания, то этот взгляд распыляется, он течет вместе с вещами, дышит вместе с растением, уходит повсюду в бесконечность, улыбается в этом, улыбается в том, и все непосредственно. Нечего больше брать, нечем больше овладевать, нечего больше хотеть: это там, все там! Это везде там. Это взгляд без стен, видение, которое не связывает, знание, которое не берет ничего - все известно, сразу же известно, и это проходит через вещи, скользит как угорь, это легко, как пыльца, свободно, как ветер, это улыбается повсюду, как если бы мы улыбались самим себе за всем. И где "другие", где "не-я", снаружи, внутри, возле, вдали: это сливается со всем, это мгновенно соединяется, как если бы это была одна и та же вещь везде. И вот это маленькое пламя начинает узнавать свой мир: эта новая география начинает обретать рельеф, окраску, вариации. Это одна и та же вещь, и все же каждая вещь как бы уникальна; это один и то же огонь, но каждый огонь имеет свою особую интенсивность, свою специальную частоту, свою доминирующую вибрацию и как бы совершенно другую музыку. Каждое существо имеет свою музыку, каждая вещь имеет свой ритм, в каждый момент свой цвет, у каждого события свой такт, и все начинает связываться. Все обретает иной смысл, и это как полный смысл, где каждый самый незначительный исполнитель занимает свое незаменимое место, играет свою уникальную роль, имеет свой уникальный тон, свой необходимый жест. Тогда необъятное чудесное действие разворачивается перед нашими глазами. Мир есть чудо - это открытие на каждом шагу, микроскопическое раскрытие, бесконечное путешествие в конечном. Мы находимся в новом сознании, мы ухватили огонь нового мира: "О, Огонь... ты - это всевышний рост и расширение нашего существа; все великолепие и вся красота - в твоем желанном цвете и в твоем совершенном видении. О, Необъятность, ты - полнота, которая несет нас к концу нашего пути; ты - множество богатств, развертывающихся со всех сторон."*
VIII
Изменение видения
В этом изменении видения нет ничего сенсационного, и оно не происходит мгновенно; оно делается через маленькие капли нового видения, и мы с трудом понимаем, что это и есть новое видение, проходя рядом с ним и не замечая его, как, возможно, пещерный человек проходил рядом с золотым самородком и останавливал на мгновение на нем взгляд, потому что самородок блестел, а затем отшвыривал его - золото, какой от него прок? Надо пройти сотни раз мимо одной и той же ничтожной точки, которая все-таки немного сверкает и несет в себе нечто особенное, прежде чем мы поймем, что золото есть золото - надо обнаружить золото, открыть весь мир, найти то, что уже есть. Трудность состоит не в том, чтобы найти скрытые секреты, а в том, чтобы раскрыть видимые, и это неожиданное золото среди банальностей - на самом деле нет банальностей, есть только несознание. Есть тысячелетняя привычка смотреть на мир, сообразуясь с нашими потребностями и в связи с нами самими, как геолог в лесу, который видит розовое дерево и только розовое дерево. Чтобы сделать это открытие, необходимо некоторая "расцентровка", и, в конечном счете, мы понимаем, что эта расцентровка - первый шаг к более истинной центровке и ключ ко всему миру связей. Наш лес заполняется неизвестными породами деревьев, и все является открытием.
Мы также были сбиты с толку тем, что можно назвать "традицией видений". Нам всегда казалось, что привилегированными людьми были те, которые имели "видения", которые могли видеть в розовом, зеленом и голубом цвете монотонную серость нашей повседневной жизни, иметь видения, видеть сверхъестественные явления - нечто вроде частного супер-кинематографа, которым можно даром наслаждаться в своей комнате, нажав на психическую кнопку. И все же это очень хорошо, тут уж ничего не скажешь, но опыт показывает, что видение такого рода не меняет совершенно ничего: если завтра миллионы людей по мановению милости будут одарены силой видения, то они бросятся смотреть свое психическое телевидение, будут видеть богов, сотрясающихся от золота (но, возможно, и преисподнии, которые больше соответствуют их природным склонностям), цветы, затмевающие своим великолепием любую розу (и некоторых ужасных змеев), летающие существа, существа, окруженные ореолом (но дьяволы очень хорошо имитируют ореолы, их легче "увидеть", чем богов, они любят напыщенность), райские кущи, роскошные фрукты, хрустальные обители - но, в конце концов, после сотого раза, им надоест и это телевидение, и они живо перекинутся на свои повседневные новости. В этой сверхъестественной возне чего-то не хватает. И, на самом деле, это что-то есть все. Если наше естественное не станет более истинным, то никакое сверхъестественное не сможет его изменить; если наше внутреннее жилище безобразно, то никакой чудесный кристалл не прояснит наших дней, никакой плод никогда не утолит нашей жажды. Пока рай не установится на земле, его не будет нигде. Ибо мы берем себя с собой везде, куда бы мы ни пошли, даже в смерть; и покуда это "глупое" мгновение не наполнится небом, никакая вечность не зажжется ни от какой звезды. Именно в теле и в повседневной жизни должна проходить эта трансмутация, иначе не блеснет никакое золото, здесь или там, и на веки вечные. Речь идет не о том, чтобы видеть в розовом, зеленом или в золотом цвете, а о том, чтобы видеть истину мира, которая чудеснее любого рая, искусственного или нет, потому что земля, эта крошечная земля среди миллионов планет является экспериментальным местом, которая всевышняя Истина всех миров выбрала для своего воплощения - воплотиться в том, что кажется противоположностью ей самой, и, благодаря самой этой противоположности, стать все-светом в темноте, все-простором в малости, бессмертием в смерти и живой полнотой в каждом атоме и в каждое мгновение.
Но мы должны сотрудничать.
Искатель земной истины всякий раз сталкивается с этой "противоположностью". И это ключ к новому видению. Он сталкивается с этой противоположностью в самом себе, в других, в обстоятельствах: ничто не "работает" так, как надо. Где же истина в этом хаосе, в этой путанице, в этой лжи? Конечно, ее здесь нет, и надо биться, отвергать, исправлять обстоятельства и пробиваться к чему-то, что находится там, далеко, завтра или послезавтра. И истина от нас ускользает, полностью - другие до нас уже исправляли обстоятельства - в Вавилоне, в Тибете, в Капилавасту - вот уже десять тысяч лет мы переходим от одной цивилизации к другой, и, несомненно, будет иллюзией верить, что наша цивилизация не уйдет и что Европа, со всеми ее научными или культурными ценностями, навсегда останется центром мира. Потому что, на самом деле, завтра или послезавтра не наступят никогда. Если истины нет сейчас, ее не будет никогда. Это простая математика мира.
Истина совершенно естественна, вот почему мы не видим ее. Это даже единственная вещь в мире. Она была там с самого первого взрыва атомов, иначе когда же ей появиться, в какой период Андромеды, Краба или местной галактики, в которой мы обитаем, какой пророк ее принесет, какое чудо или открытие? Пророки приходят и уходят; открытия добавляются одно к другому, а чудеса станут завтра археологическим слоем для жителей следующей эры. Мы еще не там, и все же мы всегда были там, посреди чуда. Только есть момент, когда открываешь глаза на чудо. И это единственный момент мира, Великий Момент всех веков и всех земель - потому что все связано, есть только одно тело и только один взгляд для всех вселенных. Невозможно изменить ни одну точку мира, не изменив всего; невозможно открыть взгляд здесь, не открыв его там; невозможно коснуться одного центра истины, не коснувшись всех центров, мгновенно и не взирая на расстояния, потому что есть только одна Истина и один центр.
Значит, никто и никогда не касался этой Истины? Конечно, ее касались, но только на ментальных высотах, в редких озарениях, которые оставляли след здесь или там, на лике Будды в Индонезии, Афины из Парфенона, на улыбке Реймса, в некоторых чудесных Упанишадах, в некоторых словах милости, которые выжили в качестве золотого восхитительного анахронизма, кажущегося нереальным посреди наших бетонных структур и цивилизованной дикости; ее касались в глубинах сердца, невнятно произнесенной Святым Франциском или Шри Рамакришной; но воды текут, и мы все теперь знаем, что последнее слово остается за бомбой и триумфом очередного демократического героя, который вскоре присоединится к другим под тем же слоем тщетности. Но этой Истины никогда не касались в материи, ее никогда не касались там; и поскольку Истины никогда не касались там, она остается тем, чем всегда и была - сверкающей мечтой на хаосе веков, и мир продолжает тщетно кружиться на месте, добавляя открытия, которые не открывают ничего, и псевдо-знания, которые в конечном счете всегда душат нас. Поистине, странная иллюзия заставляет нас работать: мы исправляем одну несправедливость здесь, чтобы вызвать другую там, мы затыкаем одну трещину здесь, чтобы увидеть, как другая рана раскрывается в другом месте; и это всегда одна и та же рана, есть только одна рана в мире, и пока мы сами не захотим вылечить эту болезнь, все наши медицины, парламенты, системы и законы - миллионы законов, на всех углах улицы и прямо под ковриком у нашей двери - не вылечат ничего в нас самих и в мире. Мы занимаемся благотворительностью и полны альтруизма, мы распределяем, делим и выравниваем; но наши благодеяния идут в паре с нашим злодеяниями, и нищета, великая нищета мира проникает повсюду и украдкой подтачивает наши практические очаги и наши пустые сердца; наши выравнивания - это гигантское серое однообразие, которое спустилось на землю и равным образом душит добро и меньшее добро, богатство с бедностью, толпы здесь и толпы там - великая механизированная человеческая толпа, оторванная от сути, манипулируемая тысячью радиостанций и газет, которые горланят и сотрясают почти до гималайских деревень. И нет ничего нового. В этом миллиарде новостей нет ничего нового! Ни грана новизны под звездами: люди страдают и умирают в своих супер-госпиталях, которые не лечат ничего, и в своих супер-городах, которые изобилуют умопомешательством. Но мы думаем, что завтра будет лучше - с лучшими машинами, медикаментами, красными крестами или крестами зелеными или голубыми, с лучшими законами и еще законами, чтобы покончить с мировой опухолью. И нам кажется, что мы слышим оттуда, из прошлого, из далекого прошлого, шесть тысяч лет назад, слабый трогательный голос Лопамудры, жены риши Агастьи: "Много осеней я трудилась день и ночь; зори старят меня, года затуманивают великолепие наших тел..."*, и Мейтрея вторит ей: "Что мне делать с тем, с чем нельзя достичь нектара Бессмертия?"**
Означает ли это, что мы не прогрессировали? Мы точно ...
Продолжение на следующей странцие...
