а волне эпохи Возрождения. Потому что Возрождение -это появление человека, который стоит один на один с миром и готов на своих плечах нести всю тяжесть риска и ответственности, - а платит он кусками своего мяса и души. Если вы помните, Петрарка когда-то отправился на поиски так называемого сказочного города или острова под названием Туле. Он его не нашел и, когда вернулся, сказал интересную вещь: Туле я не нашел, но всю оставшуюся мне жизнь и время я употреблю на то, чтобы познать самого себя.
Давайте и мы не в обыденном, не в буквальном смысле понимать слова "познать самого себя". Многое из того, чем мы будем заниматься, потребует от нас некоторой психотехники. То есть, или внутри себя понимая говоримое, мы должны будем приостанавливать в себе действие автоматических ассоциаций, что идут по путям, уже проложенным в языке и в нашем сознании. Например, я сказал: познать самого себя. По законам обыденного языка и по уже существующим ассоциативным сцеплениям можно понять эту фразу так, что я, Мераб Мамардашвили, должен углубиться в себя и себя рассматривать. Такое понимание неминуемо. Французы говорят: у нас есть та любовь, какая есть, извините за немногое. Так и у нас есть тот язык, какой есть, другого языка нет, и мы не можем всякий раз иметь разные слова для разных вещей. Скажем, слово "я" в одном случае означает одно, а в другом случае - другое, и других слов выдумать мы не можем. А потому мы должны предполагать какое-то усилие понимания со стороны человека, который слышит и сам употребляет подобные слова.
Очевидно, Петрарка имел в виду, что то, из-за чего он отправился в Туле, можно узнать - углубившись в себя. Не себя увидеть в эмпирическом смысле слова, а мир узнать - нырнув в себя. Перефразируя Петрарку и выражая тем самым точный смысл прустовской жизни и самого факта, что он взялся писать роман, можно, следовательно сказать так: Альбертины-то я не нашел, так займусь поиском в себе самого себя. Потому что в действительности под видом Альбертины (или под видом Туле у Петрарки) человек искал самого себя: ведь Альбертина, как и Гарманты, - только имя.
Приведу еще один возрожденческий пример, чтобы воссоздать из разных фасетов (как в живописи Сёра) образ французской страсти, о которой я говорил. Вы помните, конечно, шекспировское - "что в имени твоем?" Это принадлежит к тому же духовному, умственному миру. Петрарка: ну, что Туле? Нырну в самого себя. Другой: "что в имени твоем?" И то же самое у Пруста. Вы помните, Германты появляются у него под следующим знаком: сначала "имя страны", а потом "страна имени". То есть сначала - пустое имя, но нагруженное романтическими иллюзиями, а потом - реальность, которая предстает из кусков тебя самого. Это и будет реальностью. Значит, даже имя, не как пустой звук, а как что-то действительное, может быть таковым, если наполнено тобой. А из себя вырвать можно, только войдя в себя. Так вот, Альбертины-то я не нашел, так буду в себе искать то, что искал.
Сейчас я немного отвлекусь, но может быть именно таким способом мы легче войдем в плотную материю дела. Есть такое многозначное французское слово. В одних контекстах оно означает - мир, свет, а в других - свет, в смысле светского общества. Пруст ведь считается светским писателем, который описывает пустяки, жалкую светскую жизнь, а не социальные проблемы, беспокоящие человечество, - существуют только проблемы, которые беспокоят каждого в отдельности. И дай Бог, чтобы мы беспокоились такими проблемами, потому что общим состоянием человечества является как раз отсутствие такого беспокойства. Итак, le monde фигурирует и у Пруста, только в смысле света. И здесь существует буквальное и очень интересное совпадение с Декартом. В "Рассуждениях о методе" Декарт пишет: "...решив не искать больше иной науки (а он получил великолепное по тем временам, первоклассное образование в иезуитском колледже и был тренированный математик, прекрасный знаток схоластики, то есть всей суммы философии того времени, но решил не искать больше никакой науки), кроме той, какую можно было найти во мне самом или в великой книге жизни"1. "Великая книга жизни" - у Декарта le monde, то есть "свет" или "светская жизнь". И дальше он продолжает: "Я всегда имел горячее желание научиться отличать истинное от ложного, чтобы проникать в свои собственные деяния". (Обратите внимание, что он стремится отличать не ложь от истины вообще, а ложь от истины в том смысле, чтобы "ясно проникать в свои собственные деяния". То есть проникать в то, что есть я. Философия часто состоит из тавтологий. Например, мы полагаем, что что-то чувствуем, а философ спрашивает: что я в действительности чувствую? Предполагая, тем самым, что я могу вовсе не чувствовать того, что чувствую. Или: что я вижу? Предполагается, что я могу и не видеть то, что вижу, и т.д. Все эти оттенки, которые я сейчас ввожу, чрезвычайно важны для понимания текста Пруста - не того понимания, когда можно что-то просто прочитать и употребить как некоторую "ценность" и на этом все кончится, но понимание в смысле - дать понимаемому участвовать в своей жизни.)
Возвратимся к Декарту: "Я всегда имел крайнее желание научиться отличать истинное от ложного, чтобы проникать в свои собственные деяния и надежно (или уверено) идти в этой жизни"2. "Идти" - значит речь идет о пути. И еще лучше он говорит об этом в конце первой части своего "Рассуждения". Описав свои путешествия, свои выходы в свет, занятия книгами, он завершает это описание так: "И однажды я принял решение изучать (все) во мне самом". В имеющемся русском переводе читаем: "изучить самого себя". Но здесь все же нужно переводить буквально: изучить не самого себя, а d'etudier en moi-mкme, изучать во мне самом. И дальше Декарт замечает олну интересную вещь: "...что удалось мне, как мне кажется, гораздо лучше, чем если бы я никогда не удалялся из моей страны и от моих книг"3. Это так же, как если бы Петрарка не поехал искать свой Туле, а углубился бы в себя.
Итак, теперь мы имеем один из основных, сквозных образов мира Пруста, всего романа Пруста. А именно - образ путешествия особого рода, некоторого внутреннего путешествия, которое можно проделать, не совершая путешествия реального. Можно и не перемещаться в пространстве, не уезжать из Франции, не ездить к берегам Великобритании и не участвовать в войнах, хотя Декарт участвовал. Чтобы закрепить этот образ внутреннего путешествия особого рода, я напомню вам также Данте. Мы встречаем этот образ и у него, если посмотрим, конечно, на текст "Божественной комедии" глазами экзистенциальными, а не филологическими, не академическими.
Известно, что "Божественная комедия" описывает Ад, Чистилище и Рай (где помещены многие реальные персонажи, знакомые Данте по его жизни и политической деятельности во Флоренции) и что в ней одновременно излагается довольно сложная топология и география Ада, Чистилища и Рая, которые в свою очередь имеют свои комментаторские описания в религиозно-богословской литературе. Но я хочу несколько иначе посмотреть на текст и ухватиться за тот несомненный факт, что, кроме исторических и литературных значений, многозначные символы Данте имеют и символику внутреннего пути, лежащего в глубине души. По мысли Данте, в действительности Ад - в нашей душе, в виде наших страстей, решений, наших мотивов; Чистилище - тоже в нашей душе и Рай - там же. Кстати, у Пруста появляется образ Рая как образ потерянного времени, равный образу Ада, и он часто, говоря о Рае, добавляет, что действительный рай - это рай потерянный. Во французском тексте это звучит лучше, чем в русском, потому что в русском языке, как и в грузинском, к сожалению, нет слова, которое бы означало рай во множественном числе. А у Пруста - paradis perdus - потерянные раи.
Таким образом, путешествие, которое проделывается у Данте, в действительности - символическое путешествие, и символы географии на самом деле обозначают некую внутреннюю географию, обозначают точки пути, которые проходят при путешествии в глубины своей собственной души. Там - и Ад, и Рай, и Чистилище. Более того, там есть символика не только для точек этою путешествия в глубины души, но и символы, указывающие на то, что мы должны сделать, чтобы суметь в это путешествие отправиться. Эти символы появляются и у Пруста. Я назову их.
Вы прекрасно помните, с чего начинается "Божественная комедия": "Земную жизнь пройдя. до половины, я очутился в сумрачном лесу..."4 То есть я оказался перед задачей разобраться в самом себе. Сейчас я отвлекусь от того, какими символами или, в данном случае, аллегориями обозначаются те вещи, которые сбивают тебя с пути в этом лесу". не позволяя начать путешествие внутрь самого себя - что только и может вывести из этого леса, потому что "сумрачный лес" - это символ заблудшей души, не знающей себя, своего действительного положения в бытии. А дальше идет замечательный символ, который мы воспринимаем часто как только красивую литературную фразу. Звучит мотив, его слышит Данте от Вергилия, своего вожатого:
Здесь страх не должен подавать совета.
И я добавлю еще одну фразу, чтобы их расшифровать вместе как символы. На дверях Ада написано:
Оставь надежду всяк сюда входящий.5
Мы вновь понимаем это по законам обыденного языка - что в аду надеяться не на что, и это страшно, потому что... "оставь надежду всяк сюда входящий". А в действительности слова "страх не должен подавать совета" обозначают особого рода мужество. Это испытание доступно лишь тем, кто не связан надеждой. Слова "оставь надежду всяк сюда входящий" означают отказ от надежды, являются символами двух основных психологических механизмов, которые не позволяют нам узнать самих себя. Первым таким механизмом является ленность. Ведь что такое экзистенция? Экзистенция это то, что ты должен сделать сейчас, здесь. Она исключает откладывание на завтра, или перекладывание на плечи другого - на плечи ближнего, на плечи нации, государства, общества. Ты должен сам. А человек не склонен это делать, Обозначим эту несклонность словом "лень". Тема лени маниакально проходит через весь текст Пруста. У него есть один враг, который закрывает вход в глубины, в колодец души. Колодец души закрыт ленью. Вместо того чтобы углубиться в экзистенциально важное впечатление, уникальное для тебя, ты отложил назавтра или решил, что об этом можно будет прочитать в книге, что об этом знает кто-то другой и расскажет тебе в дружеской беседе. Это и есть лень. А лень - она связана со страхом. И это опять тема, символически обозначенная у Данте и появляющаяся хронически у Пруста.
Страх - второй психологический механизм, связанный с первым, который закрывает нам колодец души. Но страх не в обыденном смысле слова, как боязнь чего-то конкретного (как можно, например, испугаться бешеной собаки, скачущей лошади, льва, врага и т.д.), а страх узнать - как на самом деле обстоит дело. Вот чего - особенно если для этого нужно расстаться с самыми идеальными, нас возвышающими, любезными нашему сердцу представлениями, - человек хронически избегает. Даже революционер Маркс, который подстегивал себя лозунгом Данте "здесь страх не должен подавать совета" (и воспроизвел его в предисловии к "Капиталу"), на деле чисто вербально воспалял себя им, а всю жизнь только и косился на лондонских полицейских и идейных стражей буржуазном порядка, приговаривая: "Не бойся, не бойся", - в себя же так и не заглянул из страха расстаться с самой светлой и любимой своей мечтой. В психологической и духовной жизни человека существует масса таких конструкций, образований, которые созданы только для то, чтобы не увидеть, что ему страшно. Ведь страшно, например, узнать что возлюбленная тебе изменяет. Все жизненные события строятся таким образом, чтобы максимально избежать этого, не видеть, что да, она мне изменяет - и сделать отсюда вывод. В нашей психологической жизни, в данном случае любовной, появляются десятки надстраивающихся одна на друг подобных конструкций, которые позволяют нам не видеть.
И третье - надежда. Не случайно у Данте сказано: "Оставь надежду всяк сюда входящий". То есть всякий, кто вошел сюда, увидит свой ад, если ос...
Продолжение на следующей странцие...
