е-
ние той практики, которую он проповедует. Вследствие этого истинность
того, что он говорит, проверяется по его характеру и нравственным
качествам: проявляет ли он тревожность, зависим ли от «материаль-
ных костылей» вроде вина или табака, нет ли у него язвы желудка,
пристрастен ли он к деньгам, склонен ли впадать в гнев или в депрес-
сию, влюбляется ли в неподобающих обстоятельствах и не выглядит
ли подчас слегка усталым и потрепанным..Все эти критерии могли бы
быть вполне существенными, если бы этот философ проповедовал сво-
боду от человеческого облика или же если бы он пытался радикально
улучшить себя самого и других.
На протяжении одной жизни почти у каждого человека есть, ко-
нечно же, возможность самосовершенствоваться — в пределах, опре-
деляемых энергией, временем, темпераментом и тем уровнем разви-
тия, с которого он начал. Есть, очевидно, в этом и надлежащее место
для проповедников и других технических консультантов в делах чело-
веческого совершенствования. Однако подобные улучшения могут про-
изводиться в определенных границах, достаточно малых по сравнению
с обширными аспектами нашей природы и наших обстоятельств, кото-
рые остаются теми же самыми и плохо поддающимися совершенство-
ванию, даже если оно желательно. Поэтому я считаю, что, несмотря
на желательность и возможность улучшения себя и других, разреше-
ние проблем и умение справляться с ситуациями, это совершенствова-
ние ни коем случае не должно становиться единственным или даже
главным делом жизни. Не должно это быть и принципиальной работой
в философии.
Люди добиваются исполнения своих целей в огромной круговра-
щающейся Вселенной, которая, как мне кажется, не имеет вообще
никакой цели в нашем смысле. В природе гораздо больше игрового
начала, чем целесообразности, и не стоит удивляться как некому ее
дефекту вероятности того, что у нее нет каких-либо специальных
целей в будущем. Наоборот, природные процессы, как мы видим их и
в окружающем мире, и в непроизвольных проявлениях нашего со-
бственного организма, куда больше напоминают искусство, чем биз-
нес, политику или религию. Особенно похожи они на искусство му-
зыки и танца, которые разворачиваются без направленности к каким-то
будущим результатам. Никому и в голову не придет, что симфонии
надлежит улучшаться в своем качестве по ходу исполнения и что все
дело для исполнителей заключается в достижении ее финала. Суть
музыки раскрывается в каждом мгновении ее исполнения и слуша-
ния И точно так же, я полагаю, обстоит дело с наибольшей частью
нашей жизни, и у тех, кто чрезмерно поглощен ее улучшением, быва-
ет, что они забывают ее прожить. Музыкант, чьей главной заботой
становится в каждом выступлении сыграть лучше, чем в предыду-
щем, настолько лишает себя участия в собственной музыке и удо-
вольствия от нее, что впечатлять аудиторию ему придется лишь тре-
вожным трепетом своей техничности.
Итак, работу философа в главном ее содержании ни в коем случае
не следует ставить в один ряд с деятельностью моралистов и реформа-
торов. В духе художника присутствует такая вещь, как философия,
любовь к мудрости Его философия никогда не будет проповедовать и
призывать к каким-либо видам практики, ведущей к самосовершен-
ствованию Работа философа-артиста, насколько я ее понимаю, состо-
ит в том, чтобы открывать и восславлять вечный и бесцельный про-
цесс человеческой жизни Просто от избытка переживаний и от
изумления он хочет рассказать другим о той точке зрения, с которой
мир невообразимо хорош таким, каков он есть, и люди хороши такими,
каковы они есть Независимо от того, насколько может оказаться слож-
ной попытка выразить такую точку зрения и не впасть при этом в
невнятицу, не выглядеть безнадежным мечтателем, какая-то подсказка
обязательно найдется, если философу посчастливилось испытать подоб-
ное самому
Для тех, кто упрямо видит в любом виде деятельности одно лишь
стремление к цели, это может прозвучать как намерение и желание
улучшиться Беда в том, что наш западный здравый смысл остается
негибким, аристотелевским, и мы поэтому убеждены, что воля никогда
не действует кроме как ради какого-то блага или удовольствия. Но при
аналитическом рассмотрении этого убеждения проясняется, что мы
делаем не более того, что делаем. Ведь если мы всегда делаем то, что
нам нравится (даже совершая самоубийство), нет никакого способа
указать на то, что доставляет нам удовольствие, независимо от того,
что мы делаем Применяя подобную логику, я лишь бросаю камень
обратно туда, откуда он появился, ведь я отчетливо сознаю, что выра-
жение мистического опыта не выдерживает логической проверки Од-
нако, не в пример последователю Аристотеля, мистик не претендует
на логичность Сферой его опыта является неизъяснимое И тем не
менее эта потребность означает не более того, что речь идет о сфере
физической природы, о том, что является не просто отвлеченными
понятиями, числами или словами.
Если опыт «космического сознания» неизъясним, то оказывается, что,
пытаясь облечь его в слова, человек не «говорит» ничего в смысле обмена
информацией или высказывания утверждений Речь, выражающая подоб-
ный опыт, больше похожа на восклицание. Или, лучше сказать, это речь
поэтическая, а не логическая — причем поэтическая не в обедняющем
смысле логика-позитивиста, а в смысле декоративной и прекрасной бес-
смыслицы. Существует разновидность речи, которая способна сообщить
о чем-то, будучи не способной об этом сказать. С этой трудностью столк-
нулся Кожибский (*), когда пытался выразить простую как будто мысль о
том, что вещи не есть то, чем они являются в сказанном о них, и что,
например, слово «вода» само по себе нельзя выпить Он формулировал
это в «законе неидентичности»: «Вещь не является ничем из того, чем,
как вы говорите, она является». Но из этого последует, что она и вещью
тоже не является, ведь если я говорю, что вещь есть вещь, то она не есть
вещь. О чем тогда мы говорим? Кожибский пытался признать, что мы
говорим о неизъяснимом мире физической Вселенной, о мире, который
является иным, чем слова. Слова представляют его, но если мы хотим
узнать его напрямую, то нам следует делать это через непосредственный
сенсорный контакт. То, что мы называем вещами, фактами или события-
ми, есть прежде всего не более чем удобные единицы восприятия, узнава-
емые вешалки для названий, отобранные из бесконечного множества ок-
ружающих нас линий и поверхностей, цветов и текстур, пространств и
плотностей Такой способ разделения бесчисленных вариаций на отдель-
ные вещи является не более устоявшимся и окончательным, чем принцип
группировки звезд в созвездия.
* А Кожибский (Korzibski, А ) — основатель общей семантики Одна из основных
его работ — Science and Sanity An Introduction to Non-Aristotelian Systems and General
Semantics The international Non-Aristotelian Library Publishing Co , Lakeville, CT, 1933 —
Прим. перев.
Из этого примера, впрочем, несомненно ясно, что мы способны
указать на неизъяснимый мир и даже выразить идею его существова-
ния, будучи не в состоянии сказать точно, что он такое Мы не знаем,
что это такое. Мы знаем лишь, что это есть. Чтобы иметь возможность
сказать, что он такое, мы должны быть способны классифицировать
его; однако очевидно, что то «все», в котором очерчивается полное
многообразие вещей, не поддается классификации.
Я полагаю, что сфера «космического сознания» — это то же са-
мое, что «неизъяснимость мира» у Кожибского и других представите-
лей семантики. Там нет ничего «духовного» в обычном абстрактном
или идеационном смысле. Она конкретно физична и вместе с тем по
той же самой причине невыразима (или неизъяснима) и неопределима.
«Космическое сознание» — это освобождение от самосознания, то есть
от того фиксированного убеждения и чувства, что твой организм явля-
ется абсолютной и отдельной вещью, отличной от соответствующей
единицы восприятия. Ведь если становится очевидным, что разделение
нами мира линиями и поверхностями на единичные предметы произво-
дится лишь для удобства, то все, что я назвал собой, в действитель-
ности неотделимо ни от чего другого. Это именно то, что испытываешь
в интересующие нас экстраординарные моменты времени. И те конту-
ры и очертания, которые мы называем вещами и используем для опи-
сания вещей, вовсе не исчезают в какой-то лучезарной пустоте. Про-
сто становится ясно, что, хотя их можно использовать в качестве
разделяющих, на самом деле они ничего не разделяют. Как бы сильно
ни был я впечатлен различием между звездой и темным пространством
вокруг нее, мне не следует забывать, что видеть то и другое я могу
только благодаря соотношению того и другого, а это соотношение нераз-
делимо.
Самой, впрочем, удивительной чертой такого опыта является убеж-
денность в том, что весь этот неизъяснимый мир «правилен», на-
столько правилен, что наше нормальное беспокойство делается сме-
хотворным, что если бы люди сумели увидеть это, они обезумели бы
от радости.
И король бы обрезал кусты,
И священник — рвал цветы.
Совершенно отдельно от трудности соотнесения этого мироощущения
с проблемой зла и боли встает вопрос о самом смысле утверждения
«Все будет хорошо: и все будет хорошо, и весь порядок вещей будет
хорош». Сам я могу лишь сказать, что смысл утверждения заключает-
ся в переживании самом по себе. Вне этого состояния сознания оно не
имеет никакого смысла, так что в него даже поверить как в откровение
трудно без настоящего собственного опыта. Ведь в настоящем пережи-
вании делается совершенно очевидным, что вся Вселенная — это игра
любви в полном смысле слова и в любом оттенке словоупотребле-
ния — от животной похоти до божественного милосердия. Каким-то
образом сюда включается даже гибельность биологического мира, где
каждая тварь живет тем, что пожирает других тварей. Привычная для
нас картина этого мира оборачивается так, что теперь каждая жертва
предстает как приношение себя в жертву.
Если бы нас спросили, истинно ли такое мировидение, мы отве-
тили бы для начала, что нет такой вещи, как истина сама по се-
бе, — истина всегда соотнесена с точкой зрения. Огонь жгуч по
отношению к коже. Структура мира являет себя такой, как она нам
предстает по отношению к нашим органам чувств и мозгу. Поэтому
определенные изменения в организме человека могут превратить
его в некий вид субъекта восприятия, для которого мир будет та-
ким, каким он выглядит в этом мировидении. Однако какие-то дру-
гие изменения в человеческом организме с равным успехом дадут
нам истину мира такой, каким он видится шизофренику и разуму,
поглощенному депрессией.
Существует, тем не менее, возможное возражение против наивыс-
шей истины «космического» переживания. Основывается оно попро-
сту на том, что никакая энергетическая система не способна на совер-
шенный самоконтроль, если не прекратит движение. Контроль — это
ограничение в движении, а поскольку полный контроль будет, надо
полагать, полной ограниченностью, то возможность контроля всегда
должна оставаться менее значимой, чем возможность движения, если
движение должно быть вообще. Что касается -человека, то полная ог-
раниченность в движении равнозначна тотальному сомнению, отказу в
доверии собственным чувствам и ощущениям во всех отношениях. На-
верное, воплощением ее является экстремальная кататония с отказом
от всякого движения и всякой коммуникации. С другой стороны, дви-
жение и снятие ограниченности равнозначны доверию, вверению себя
неконтролируемому и неизвестному. В крайней форме это должно оз-
начать отдачу самого себя предельному непостоянству, и, на первый
взгляд, жизнь вот так неразборчиво доверившегося ей как будто соот-
ветствует видению мира, в котором «все правильно». Все же такая
точка зрения должна исключать любой контроль как неправильность, а
значит, в ней нет места и для правильности ограничения. Существен-
ную часть «космического» переживания составляет, тем не менее, то,
что нормальная ограниченность сознания в...
Продолжение на следующей странцие...
