1
Стоит в лесу дом. Живут в доме Иван Семипалатинский и Данило
Перекати-Поле. Иван рубит дрова да правит печь; Данило за добытчика. Как
сядет зимой солнце, так хрусть-хрусть шаги по снегу, да ветки трещат. Иван
в окошко выглядывает - и верно: бредет в сумерках между елей Данило с
мешком на спине. "Ну, брат Иван, топи печь, смотреть будем - что Бог
послал". - "А и так уж, Данилушко, горяча, знай себе - брык на лавку да
хлебай шти". А после садится прямо на пол, мешок посередине, и начинает
тягать.
"Вот, брат Иван, полезная вещь перепелка".
"Вижу, Данилушко".
"А вот, к примеру, хлеба буханка".
"И то правда, Данилушко".
"А вот тебе спичек заначка да папирос пачка".
Так и сидят до вечера. А мешок большой, в два горба.
"А это, брат, подзорная труба".
Выйдут на крылечко, наставят трубу в небо и смотрят в свое
удовольствие.
"Никак, Данилушко, спутник летит?"
"Не спутник, брат, а пришельцы на тарелке".
"А пришельцы, так и хорошо, что пришельцы".
Зайдут опять в избу.
"А это неужто, Данилушко, грамофонт?"
"Он самый, брат Иван."
Заведут грамофонт, за руки возьмутся и пляшут, как дети малые.
Напляшутся так, что стол своротят; садятся чай пить да разговоры
разговаривать. Напьются каждый по ведру, выйдут напоследок на снежок,
вокруг избы обойдут. В лесу тихохонько, только филин пролетит, ветку
крылом заденет.
"Ну, Данилушко, спокойной тебе ночи".
"И тебе, Ваня".
Лягут - один на печку, другой на лавку.
"Премудрый Соломон, приснись прекрасный сон".
И тихо в доме.
Это зимой. Летом другой коленкор. Не спится в доме, сидят оба на
крылечке.
"Сказывал кум Родион, что хозяин в лесу балует".
"Истинно правда, Данилушко. Да вон и сам послушай..."
Сидят, слушают. А в лесу то прутик треснет, то кустик хрустнет.
Хмыкает кто-то; то далеко - жалобно так, то близехонько - как бы со
строгостью.
"А может, Ваня, то лось гуляет?"
"Да нет, Данилушко, лось коровой мычит. А хозяин - он и есть хозяин".
Смотрят. Дальше слушают.
"Слышишь, Ваня, а кто это хрумкает?"
"А это, Данилушко, птица коростель прилетел. Сидит на дереве, шишки
ест, шелуху выплевывает."
"Это что ж - серенький такой? С кулачок?"
"Нет, Данилушко, коростель - он бурый. Да и размером - ну не со
свинью, но с полсвиньи точно будет. Французская птица".
"Как так, брат Иван, французская?"
"Он, Данилушко, к нам в лес из города Парижу гость. Живет он там на
главной улице, свил гнездо на дереве Крокет. Ходят внизу под деревом
тамошние жандармы, охраняют гнездо. А как листочки полезут, так он выберет
ночку потемней и поминай как звали. А в газетах пишут - опять, дескать, ле
коростель изволил нас покинуть. И разъезжаются ихние академики со своими
приборами по разным странам, ищут уникальную птицу. А невдомек, что он
лесочком да перелеском, тут под кустиком заночует, там в дупло схоронится
- и к нам в лес. Тут ему летом и раздолье".
"А потом он, брат Ваня, как же?"
"А как, Данилушко, дожди пойдут, так он заплачет горькими слезами и
обратно к себе на дерево Крокет. И несладко ему там, да здоровье его -
даром что с полсвиньи - хлипкое. И сидит себе до следующей весны на дереве
Крокет, кушает булки и смотрит сны, как обратно к нам прилетит".
Задумается Данило о судьбе французской птицы, думает-думает, глядишь
и задремлет. А Иван сидит себе; и вроде не смотрит, а все видит; и вроде
не слушает, а все слышит. Вот пичуга ночная цыркнула - Иван знает, какая и
почему. Вот хозяин фыркнул - старый пень увидел, гнилушки светятся, а он к
ним примеривается, зачем, дескать. Вот ветерок дунул - и вроде бы ерунда
такая, так - движение воздуха, - а Иван сидит и ухмыляется про себя;
знает, что просто так ничего не бывает. Так и сидит, пока звезды не начнут
меркнуть. Посидит еще, и Даниле - тихонько, на ухо:
"Вставай, Данилушко, пойдем-ка по грибы".
Не стало больше в доме места, некуда Даниле новые монплезиры класть.
Порешили построить длинный сарай, чтобы каждую штучку - на гвоздик,
каждую фитюлечку - на полочку, а что посерьезнее - так и шкап с окошками
сладить.
Выходит спозаранку Иван из дому, топор в руки и - знай наших. Даниле
во сне все слышится - тук да тук, а что за тук - непонятно. "Погоди, -
кричит, - подсоблю". Пока штаны натягивал да кусок хлеба в рот засунул,
выбегает - а уж две трети сарая во дворе. Едва успел - приделал крышу, да
зато так ловко, как будто сама выросла.
Сели во дворе под дерево, сидят - душенька довольна. Прилетела птица
грач, поклевала крышу и улетела не солоно хлебавши. После обеда начали
перетаскивать монплезиры; не много, не мало - таскали два дня. Опять-таки
хорошо - в доме просторнее, а в сарае каждая штучка на гвоздике, каждая
фитюлечка на полочке, а что посерьезнее - стоит в шкапу с окошками. Один
конец отгородили Даниле под рабочее дело - поставили столы да верстаки.
Теперь есть куда и складывать всякое, есть и где наукой заниматься.
Пошли ночью спать. Легли, а за окошком - оба слышат - фук, фук.
Данило даже к окошку подскочил, да только сарай из окошка плохо видно. А
Иван с печки посмеивается. "Слышь, хозяин пришел смотреть, что за хоромы
стоят". - "Ну и как?" - "А ничего, Данилушко, посмотрит да и уйдет. Не его
это ума дело, а проверить обязан".
Так почти до утра фукал и кряхтел. Но тронуть ничего не тронул:
действительно, не его ума дело.
По примеру кума Родиона Данило отправился в странствие. Долго ли,
коротко ли, а выходит Иван днем к роднику за водой - глядь, Данило по
тропке шагает. Весь черный, глаза да зубы сверкают, довольный. Выпили с
дороги чаю, рассказывает.
"Был, брат Иван, на севере. Там большие горы. Стоят прямо в море,
море все льдом полыхает. Во льду полыньи, в них нерпы живут, сторожат
морское дно. На морском дне у них стоит Антарктида, там морское золото и
воробьиный камень. Если кто этот камень настоит на теплой воде, то два
года ничего не будет пить и начнет говорить по-птичьи.
Если от гор повернуть направо, то придешь в пустыню, за пустыней
горелый лес. Там человеку делать нечего. А если налево идти, то сначала
тоже пустыня, но немножко, а потом стоит электростанция. На электростанции
в будке живет монтер, ну вот как мы с тобой, но совсем один. Он через это
и говорит плохо, но если попривыкнет, то все понимает. Я у него пожил
немного, а он меня учил, как строить машину".
"А что за машину, Данилушко?"
"А, говорит, самую главную на текущий момент машину. Называется
Яблочная Машина Дарья".
Данило мешок развязывает и вынимает картонку, а там закорючки да
буквочки. "Вот, брат Иван, всю монтерскую премудрость я тут для памяти
обозначил, так что мы столы да верстаки не зря в сарае прилаживали.
Построим и мы Яблочную Машину Дарья".
Сказано - сделано.
Висит над столом бумага с монтерской премудростью, лежат некоторые
приспособления. Даниле, ему виднее, как Машину изготовлять, а по кустарной
части Иван всегда поможет, если надо. Делается Яблочная Машина Дарья в
сарае у Ивана с Данилой, а как дойдет до победного конца, то и мы с вами
это дело заметим.
Только солнышко с глаз долой, сидят Иван с Данилой в избе, гоняют чаи
да слушают из грамофонта последние известия. Стук в дверь. "Так что же,
заходи, коли хороший человек".
Заходит. Пегий весь, в поддевке с ремешками да пуговицами, но лицо
благообразное. Поставил саквояж у печки: "Здравствуйте, хозяева, я
турист". - "И ладно, турист так турист, садись с нами чаи пить".
Сидит, пьет, зыркает глазами. "Не боязно, говорит, в такой
глухомотине одним?" - "А чего нам, мил человек, бояться. Здесь у нас тихо,
радостно. Зверь дурного не скажет, а человек не дойдет; а коли дойдет, так
уж видно не просто так".
Призадумался.
"А как тут у вас, говорит, производится гомеопатия?"
Данило - на Ивана, Иван - на Данилу: "Что за гомеопатия?"
А тот смеется, этак диковато.
"Гомеопатия, говорит, такое устройство для сугрева и чтоб захорошело.
Опять-таки уничтожает микроба". - "Да мы, человек хороший, и так в тепле,
в хороше. А что до микроба, так он свою службу держит, мы свою, у нас мир
да совет. Не за што нам его бить".
Турист покашливать начинает.
"А что, говорит, за служба у вас такая?"
"А такая, милок, и служба, что грибы чаем, орехи сохраняем, всякие
травки в чай кладем, листочкам да корешкам счет ведем. Придет лось,
расскажет что вкривь, что вкось; прибежит белка, расскажет, где мелко.
Прискачет мангуста, скажет - что-то в лесу пусто; выйдем на полянку,
выкопаем ямку, было пусто, теперь станет густо. Подует ветер, расскажет,
что есть на свете; журчит река, несет вести издалека. А мы кашу едим, друг
на друга глядим, если где что не так - кидаем пятак, твой черед идти
восстанавливать".
А Данило встанет: а еще, дескать, Яблочную Машину Дарья строим.
Глядят на туриста, а турист уж кривулем пошел. Какая-такая машина
Дарья?
"Как же какая? Построим, будет себе работать. А работа у ней простая
- что в мире не так, поправлять себе потихонечку. Да что говорить, вон в
сарае стоит, выдь поглянь".
А из туриста уж жерди столбом полезли.
"Где, говорит, ваш сарай?" - и смотрит, как ерш на сковородке. - "Да
вон, во дворе". Он - к двери, открыл, да и замер, как вкопанный. "Кто это
там у вас по двору кренделями ходит?" Иван в окошко смотрит. "Глянько-то,
Данилушко, никогда не видал - хозяин вприсядку пляшет". Данило с лавки
прыг - и точно. "Ну, Ваня, дела. Никак, Яблочная Машина Дарья работать
зачинает".
Взялись за руки и - без всякого грамофонта - пошли плясать по всей
избе. От радости даже про гостя забыли. А тот стоит, лбом в притолоку
уперся и мычит что-то. Долго мычал. Потом к Даниле с Иваном повернулся, в
ноги поклонился.
"Простите, говорит, не знал вашей силушки".
"Да какая, турист, у нас силушка. Вот земля стоит, вот ветер дует,
вот ручей журчит, вот огонь горит. А наша служба - сердце к этому
приложить. Приложишь и слышишь - надо, брат Ваня, помочь. А отчего не
помочь, раз руки есть. Начнешь делать, смотришь - а тебе все, что на свете
есть, на свой манер подсоблять начнет. Так и живем - вместе".
Другой раз идет Данило с добычей к дому. А только-только первые
листочки желтеть начинали, солнышко к вечеру клонится, благодать. Дорога
тихая; а мешок тяжеленный - как раз на зиму новые валенки с галошами.
Умаялся, сел спиной к дереву, глаза прикрыл - отдыхает. Сидел, сидел
- вдруг чувствует: не один я тут сижу. Раскрыл тихонько один глаз -
ничего. Дорога, кустики, солнышко вечернее. Раскрыл тихонько другой -
ничего. А все равно - не один, хоть ты тресни.
Потом видит - сбоку в кустиках то ли тени морочат, то ли марево
какое. Ждет, не шелохнется. Долго ждет. Постепенно тени складываются так,
будто сидит кто. То ли зверь, а только ближе к человеку, только
маленькому, с булку. Да и то сказать - вроде человек, а вроде и нет, так,
не пойми что. "Кто же такой?" - думает про себя Данило. А в голове словно
шепчет кто-то, но без звука - Сван.
"Ишь ты, - думает Данило, - Сван. Что за Сван? А вот так... Сван - и
все тут".
А сидят все неподвижно. Данило сидит и человек тоже. То есть - вроде
человек.
"Сван, - думает Данило. - Сван... Откуда такой Сван?" - А на это ему
- никакого шепота, а представляется вдруг, как будто что-то -
давным-давно. И что - непонятно, но уж так давно, что душу захолаживает. И
так печально становится, как будто ни головы, ни тела, ни дома, ни крова,
а только - долго, долго... И словно бы что-то и было, но так давно, что уж
и неважно, было или нет; и уже не одиноко, а вообще как будто и нет
никого. Одна видимость, пустая игра света. Даже и слова такого нет.
Сидит Данило, и словно бы и его нет, легкий-легкий стал. Чувствует
запах дыма от печки, чувствует, как солнышко на листочках играет, как Иван
шти варит, как Машина Дарья в сарае стоит, яблоками из того угла пахнет. И
все у него этак складно получается - и он тут, и Сван, и дым из трубы.
Потом все прошло. Сидит он опять у дерева на пустой дороге, солнце
село, до дома рукой подать.
Пришел домой. Иван и вправду шти варит.
"Вот, Ваня, такое дело примнилось..."
"А и не примнилось вовсе, Данилушко. Есть такое, да только названия
ему ...
Продолжение на следующей странцие...
