Экзотическая.
У Евгения Петровича на груди был шрам. Он начинался от горла и шел до живота, такие же аккуратненькие, но длительные швы были на ногах. Танька, знавшая от местных болтунов, что Наянский – чекист, возьми да и спроси: «а что у тебя за шрамы, там раньше были провода от передатчика?» На редкость глупый вопрос. «А ты разве не поняла, что я – шпион?» - Воскликнул Наянский горделиво, и щечки его зарделись.
- «А на груди откуда такой рубец?»
- «Об этом я не хочу говорить, это глубоко личное?»
- «Ну, скажи, я не отстану, пока не расскажешь, сейчас лопну от любопытства!»
- «Это меня в Никарагуа так разукрасили».
Наянский не мог признаться, что это все – хирургические швы после операции аортокоронарного шунтирования. Но как сказать об этом девчонке! Она же в обморок упадет!
Полтора года назад Евгения Петровича свалил обширный инфаркт. А во время никарагуанской командировки Наянский был еще крепким мужиком средних лет, и сердце его, тогда еще относительно здоровое, в особенно напряженные моменты колотилось как заячий хвостик. Видимо, подорвал он здоровье на службе Отечеству.
Военная разведка – это вам не полотенца с петухами крестом вышивать.
«Когда же была заварушка в Никарагуа?» – думала девушка, пытаясь вычислить возраст Евгения Петровича. «Кажется, в конце восьмидесятых годов…Нет, не складывалась головоломка…Вот если бы лет сорок назад».
Дни шли за днями, девушка влюблялась все сильнее. Она была готова для него на все, а он иногда спрашивал: «не могу понять, что тебя держит возле меня?»
Наянский мыслил просто: раз спит со стариком, значит, ищет выгоду.
_ Но почему ты раньше не обращала на меня внимания? Мы ведь уже давно знакомы. Я тогда был моложе и лучше, кажется, в смысле, как мужчина.
_ Во-первых, я же не подойду к тебе первая, а потом, я же знала, что ты женат.
_ Что касается жены, то моя жена – ты.
А тем временем Кира начала о чем-то догадываться. Хоть Евгений Петрович и конспирировался, выкручивался как червяк на удочке, пряча Таньку от всех (на даче она не имела права даже пойти в сортир – вдруг соседи ее увидят), но правда имеет свойство всплывать с любой глубины.
А пока что Танька была счастлива, и Наянский гордился собой. Обнимая подругу, он шептал: «милая, люблю тебя, воистину браки совершаются на небесах!»
Каждый день он звонил девушке с работы и начинал разговор с одной и той же цитаты: «здравствуйте, душа-девица, я на вас хочу жениться…»
У Наянского был простенький сотовый телефон, который звонил на мелодию Полонеза Огинского. Они брели, взявшись за руки, по парку, когда карман Евгения Петровича мелодично запел. Наянский вытащил сотовый и взглянул на дисплей. Это звонила жена. А кто же еще?! Как любая женщина, она не обделена интуицией.
«Не буду отвечать. – Решил Евгений Петрович.
_ «Тогда давай потанцуем, хорошая музыка».
И Наянский повел ее в торжественном танце под мелодию телефонного звонка.
.А надо сказать, в Танькиных жилах текла польская кровь, не полностью, но где-то на треть, и, естественно, девушка обожала Полонез Огинского. Эта печальная торжественность как-то ложилась на сердце. Девушка вспомнила, что у Полонеза есть и название – «Прощание с Родиной».
Однажды, когда они в очередной раз поехали в Дорохово, Таньке стало плохо в электричке. У нее иногда бывали приступы адской головной боли. В такие моменты для нее небо становилось размером даже не с овчинку, а с копейку. Но Наянский все равно ее молодецки трахнул. Ему было плевать. Он боялся, что из-за мигрени девушка ему откажет, а она боялась, что он обидится, и позволила ему все, стиснув зубы и говоря себе: «голова не болит, я прекрасно себя чувствую, я в полном порядке!» Хотя в какой-то момент она даже отключилась. Это была мгновенная потеря сознания, через какие-то доли секунды Танька уже опять была на этом свете.
. А Евгений Петрович, похоже, не заметил, насколько ей было плохо. После ужина ему хотелось поговорить. Пока он разглагольствовал, Танька опять отключилась на мгновение, когда она пришла в себя, в уши с полуслова, как пластинка, врезался голос Наянского: »…нгалор, там наши работали, я-то в Индии уже был, но только тихо, гостайна, знаешь такое слово?...Говорил он интересно, будто поэму читал о секретных атомных объектах и участии Советского Союза -- «Хинди – Руси, Бхай, Бхай» в сотворении индийской атомной бомбы. В вечном конфликте между Индией и Пакистаном у нас были свои интересы, а у Америки - свои. Если бы не артиллерия в голове, Танька задумалась бы над тем, что раньше Наянский ездил в Индию, а теперь мотается в США и кого-то там боится (однажды он так и сказал).
Но аудитория страдала мигренью. Таньке казалось, что она смотрит фильм – за кадром голос Евгения Петровича озвучивал какую-то фантасмагорию. На экране кружили в веселом хороводе слон в попоне, пара индийских инженеров и Наянский в пробковом шлеме. У них у всех были к одежде приколоты листки бумаги с надписью «секретно». Даже на попону слона не поленились приделать эту этикетку. Гриф «секретно» – подумала Танька. Тут же на экране появился гриф – видимо, занесло каким-то ветром из Африки эту птичку-падальщика, лишенного перьев от макушки до груди. Гриф повернулся боком, и девушка увидела на его теле надпись «секретно». Секретно – послышался как сквозь вату голос Евгения Петровича. Гриф неожиданно посмотрел на Таньку в упор и протер очки носовым платком. Предметы обретали свои привычные черты. Голова уже совсем прошла, только еще была странно легкой. «Тоже мне, гриф, птичка певчая» - подумала вдруг Танька с легким презрением, - «кукушечка ты задрипанная, из часов». И словно в ответ из леса послышался голос кукушки.
Глава четвертая,
подзаборная.
Через пару недель между ними произошла крупная ссора. У Танечки была одна черта характера – если ей что-то не нравилось, она долго молчала и копила обиду, а потом неожиданно сообщала человеку все, что она о нем думает. Так было и на этот раз. Наговорив Наянскому гадостей, девушка уехала в Мытищи, к подруге.
У той тоже была личная драма, по этому поводу взяли бутылку водки. Но это было только начало. Девки спились с круга. Так и началось это «чаепитие в Мытищах».
Таня гостила у Лены (так звали подругу) две недели, за все это время никто не был трезв дольше двух минут. Вставали утром, спотыкались о бутылки, находили ту, в которой еще что-то оставалось, делили дозу по-братски на двоих и шли за новой.
Таньку жутко смешили Ленкины утренние выходы на кухню с озабоченным лицом и в халате с капюшоном. «Ну, мало того, что мне плохо, да еще ты рясу напялила, как брат-доминиканец!» - потешалась над ней Танька. Странно, но она практически не пьянела. Опростав пол литра, Танька выходила во двор и качалась на качелях. Все окрестные лавочки были заняты выпивающим народом, который тут же начинал шептать друг другу: »там девочка на качелях, девочка на качелях.»
Но через некоторое время выпитое начинало шептать прямо в горло: «не взбалтывай меня!» И Танька возвращалась в квартиру.
Ленка спала как младенец. На полу возле кровати валялась корка хлеба, разбитая рюмка, четыре пустых поллитровки и образок Божьей Матери. Над кроватью висело несколько скромных бумажных образков. Когда Ленка буянила, они падали на пол. «Вот уж действительно – святых выноси» - Возмущалась Танька. Она подняла икону и поставила на полку. Махнув рукой на все остальное, девушка взяла пятую, многообещающую бутылку, сигареты, пиво чтоб запивать и отправилась на балкон.
Внизу были кусты, под кустами лавочка, на которой какая-то компания травила анекдоты про поручика Ржевского. А Таньке хотелось петь песни. Что она и сделала. На ум почему-то пришла песня Владимира Асмолова про Катю-Катерину:
«На веревке бельевой, в ванной комнате
ты повесилась сегодня на заре.
Долго бился одиночества колокол
В этой тесной однокомнатной норе.
Шли за гробом мы, и нас было семеро.
Ну, ждала ли ты к себе такой кортеж?
Первым снегом осыпал ветер северный
Семь надежд твоих, обманутых надежд.
Пусть тому, что здесь случилось, не мы виной,
А лишь тот, кто был с тобой в последний раз.
Но боюсь, что в той веревке намыленной
Есть по ниточке от каждого из нас».
Когда Ленка засыпала, Таньке становилось так одиноко, что и правда хоть вешайся. Сама она не знала ни сна, ни отдыха. Но в ней еще теплилась надежда, что Наянский вернется. Она вспоминала, как называла его ребенком, а он звал ее мамочкой. «Разве это случайно?» - думала она.
А тем временем Евгений Петрович загремел в больницу с рожистым воспалением. Танька ничего не знала, хотя у нее всегда была прекрасная интуиция, которой она и сама порой пугалась, но в этот раз чутье ей отказало. Видимо, есть какая-то связь между перебором по питейной части и шестым чувством, которое перестало себя оказывать.
Устав от водки, и изрядно поиздержавшись, девушка вернулась в Москву, в полной уверенности, что уже и думать забыла о Наянском. Но дома ей тут же попался на глаза его носовой платок, и она взвыла. Боль появилась где-то в районе солнечного сплетения, набрала там силу и ударила прямо в сердце. Танька развернулась и поехала на кладбище.
Глава пятая.
Адский загар.
Эти дни были такими жаркими, что под лучами солнца за пару часов можно было легко превратиться в шашлык, румяный такой, с корочкой поджаристой. Танькины плечи в открытом платьице уже дымились, но душа отдыхала. Девушка прихлебывала пиво и полола траву на могиле своей бабушки.
За оградой кладбища был лес, над вершинами елей и берез шли на посадку авиалайнеры аэропорта Домодедово. Кто-то спешил по делам, возможно, летел в бизнес - классе и думал о делах, или отправился в командировку за границу. Танька представила себя на месте бабушки относительно всей людской суеты и усмехнулась. Да и со своего места, у могилы, она смотрела на все это с иронией.
С елки со...
Продолжение на следующей странцие...
